уже заносил его прямо на глазах стража порядка над моей машиной, и тут я рванулась с места, машина аж завизжала, и мститель остался один на один с гаишником.
И так было каждый день – что-нибудь этакое. Я даже стала думать – ну что, в конце концов, лукавому меня с таким упорством преследовать? Достаточно ведь просто оставить меня наедине с самой собой – такая у меня начнется «духовная брань», раздвоение воли: одна часть говорит – хочу то, а другая – хочу се, прямо противоположное. Как писал кто-то из Святых Отцов: «Неупорядоченная душа сама несет в себе наказание». И вообще – где у меня те, условно говоря, «красные колготки», которыми когда-то моя подруга раздразнила бедную Кику? Никуда я уже давно не лезу, духовных высот не штурмую – какие уж тут высоты! Мне бы хоть элементарные требования, предъявляемые к среднестатистическому члену Церкви, выполнить, и то было бы уже хорошо.
Монахи из издательства Рождественского монастыря, куда я ездила каждый день, чтобы некоторые оригинальные греческие цитаты перепечатать на их компьютере греческими же буквами, зная о моих злоключениях, встречали меня вопросом:
– Ну, что такое там у тебя еще остросюжетное за последний день приключилось?
Так ведь непременно что-то приключалось, и я рассказывала, а они слушали с волнением и интересом, заключая каждый сюжетный поворот вздохом: «Искушение!» Наконец, игумен Филипп сказал мне:
– Знаешь, я где-то читал, что не надо лукавого так… ругать. Не надо, не обостряй. Лучше вовсе его… не замечай. Говори себе, как благоразумный разбойник: «Я осуждена справедливо, потому что достойное по делам своим приняла». И помни, так Святые Отцы утверждали, что никакое зло не может приключиться с человеком, если Господь не претворит его потом в нечто благое, и причем это будет не одно какое-нибудь благое последствие, а несколько, может быть, даже множество. Он, как тот евангельский хозяин, который все равно соберет Свое даже там, где не сеял, не рассыпал!
И вот в самый разгар этих злостраданий и злоключений, в разгар этой какой-то «охоты за головами» мне вдруг звонят – и один человек, и другой, и третий, и даже четвертый – и сообщают, что мне присудили Пушкинскую госпремию. «Новый мир» выдвигал меня на нее уже несколько лет подряд, первый год, когда это было в новинку, я еще как-то интересовалась, но потом – просто выбросила из головы, ибо каждую весну повторялась одна и та же история: выезжаю я из своих ворот, а на шоссе стоит поэт Кублановский и голосует.
– Садись, подвезу!
Он садится, свежий, радостный, весенний, и сообщает мне:
– Слушай, а тебе опять Пушкинскую не дали. Такой-то в этом году получил.
И так каждый год, одна и та же картинка: Кублановский на шоссе, «садись, подвезу», «а тебе опять не дали…». Просто «День сурка» какой-то. Удивительно! И ведь не то чтобы я то и дело – летом там, осенью, зимой, да той же весной – Кублановского вот так вижу, с поднятой рукой, вовсе нет. Забежит он к нам на огонек – увидимся с ним, а нет – так месяцами даже и не ведаю, где он.
И вот таким манером я и узнавала о том, что, собственно, ничего не произошло, все тихо-спокойно.
Ну, не произошло и не произошло, я уже и не вникала, даже и не знала, кто там в этой комиссии заседает, что за народ.
И вдруг – удалось. Тут, конечно, я порасспросила, кто там заседал, потому что пошла и заказала благодарственный молебен и всех – неважно, кто был против, кто за, записала по именам.
– Ну, – подумала я, – вот как Господь приободрил меня в моих скорбях. Слава Богу, есть еще люди, которые помнят обо мне!
Небо посветлело сразу. Солнышко апрельское выглянуло. Птичка запела. Мама стала приходить в себя. Мой муж домой вернулся. Дочка забрала из больницы своего страдальца. Гениальный компьютерщик Гриша, просидев неделю над моим компьютером, восстановил всего «Максима Исповедника», и цитаты мне позволили вставить прямо так – в переводе с французского, поскольку оказалось, что многое из Святых Отцов, в том числе и кое-что процитированное Ларше, вообще никогда не переводилось на русский. И денег мне отвалили за этот скорбный труд сполна. И Пасха уже не за горами. Воистину: «Вечером водворился плач – а заутра радость». Я даже написала Псалом избавления.
А меня все поздравляют и поздравляют с Пушкинской премией.
– А это уже точно? – спрашивала я.
– Да конечно точно. Все уже решено. Комиссия проголосовала, выбрала. У тебя – восемь голосов, у Рейна – три. Там только какая-то маленькая формальность осталась. Сейчас все это утвердят в президиуме, куда имена всех лауреатов из разных областей культуры и искусства стекаются – музыки, балета, архитектуры, изобразительного искусства и т. д., но это пустая формальность. Так что через месяц примерно тебе уже и вручат.
31
И вот прихожу я как-то раз в институт и встречаю Евгения Рейна. И так он всегда бурно меня приветствует, а тут посматривает искоса, губы кривит, и лицо у него хитрое-хитрое, даже глумливое какое-то. Такое лицо, что меня будто облако черное накрыло – влажное такое, тревожное, искусительное, что говорить – бесовское облако: брр! Душа заметалась, загоревала, сжалась болезненно.
– Что такое? – думаю. – Почему? Ну, Рейн и Рейн…
А внутренний голос мне явственно говорит – даже сквозь облако это муторное слышно: «Да не получишь ты ничего. Не дадут тебе получить…»
А у нас в институте как раз в это время вел семинар один из членов комиссии по госпремиям, и я просунула голову в его аудиторию, вызвала его на минутку:
– Так ты мне скажи – дали мне эту премию или нет?
– Ну конечно дали! Что ты все кокетничаешь!
– А когда у вас заседание этого президиума?
– Сегодня, кажется, в четыре часа, а что?
– Так вот они мне и не дадут…
– Ну, ты с ума сошла! Это же будет скандал! Не было никогда такого, чтобы комиссия присудила, а они отказали. И потом – с какой стати?
– А кто там сидит?
– Да там каждой твари по паре. Дизайнеры, балеруны, художники. Боря Мессерер там всем заправляет…
Ну, думаю, раз Боря, ничего дурного не произойдет. Он нам еще на свадьбу такую икону чудесную подарил – Святители Московские – Иона, Алексей, Филипп и Ермоген. Это, между прочим, была первая наша икона.
А облако-то черное все чернее, все гуще, клубится, смердит…
Позвонила мужу:
– Миленький, помолись сейчас за нас. Я чувствую – что-то нехорошее творится, а что именно, не пойму. Президиум этот сегодня заседает, и вот мне кажется… Я сердцем чую!
– Да ладно. Что это ты такая мнительная – все тебе дурное мерещится.
Кончился у меня семинар, звонит мне по мобилке мой чудесный друг – игумен Василий «пер Базиль», француз. Он служит в далеком монастыре и в Москву приезжает редко.
– Пер Базиль, – говорю, – поехали к нам в Переделкино. Я за тобой заеду.
– Не откажусь.
И вот взяла я отца Василия, заехали мы с ним в магазинчик, накупили того-сего, устроили пир, сидим, истории друг другу рассказываем, он уже по-русски совсем свободно изъясняется: научился там, с бабульками – даже облако это проклятое чуть-чуть развеялось.
И тут – звонок. Звонит мне тот член комиссии, которого я утром в институте пытала:
– Не знаю, как тебе и сказать. Ты была права.
– Да ладно, – говорю. – Я и так это знаю. Даже и подробности у тебя не выспрашиваю, ты ведь давал обязательство ничего не рассказывать? Вот и не говори.
Муж мой расстроился ужасно. Он только сказал:
– Я все-таки не могу понять, что в духовном плане это может означать?
– Ах, – сказал отец Василий, – у меня вот тут тоже была скорбь, и я тоже в духовном плане этого никак не пойму. Вы знаете, я восстанавливал женский монастырь. Мои родственники давали на его восстановление деньги, потом я ездил в Москву на разные ток-шоу выступать, про монастырь наш рассказывал, чтобы нам деньги жертвовали, потому что он весь был разрушен. Фонд культуры тоже нам деньги переслал. Восстановили мы монастырь. И тут матушка игуменья решила: все, отец Василий нам больше не нужен. Все, что мы могли от него получить, у нас уже есть. И стала интриговать перед владыкой, чтобы меня оттуда убрали. И владыка переводит меня в другое место и дает мне разрушенный храм при сумасшедшем доме. Там даже купола нет – вот какое разрушенье. И денег у меня – ни копейки. Хорошо. Пошел я к матушке этой игуменье на поклон. «Матушка, говорю, может, хоть сколько-то дадите мне денег из тех, которые нам Фонд культуры прислал? В монастыре ведь уже все есть, а храм мой разрушен, хоть бы купол нам возвести. Может, поможете?» А она: «Конечно, помогу, отец Василий, как не помочь? Возьми-ка ты, отец Василий, нашего козла и иди с миром!» «Какого козла? А мне он зачем?» «Вот и я говорю – зачем он мне, так что забирай его и считай, что мы в расчете».
32
На следующее утро мой муж служил у себя в храме утреню с литургией, и мы поехали туда к половине восьмого утра. После службы попили кофейку и отправились домой. Стоим в пробке, и тут звонит ему по мобильнику прихожанка:
– Отец Владимир, я сейчас такое узнала, такое! Я просто потрясена! Ваша жена с вами? Включите, пожалуйста, громкую связь, чтобы уж и она услышала. Позвольте я вам все расскажу. Звоню я одной своей старой приятельнице, а она работает в президиуме по госпремиям, секретарь, что ли, не знаю, как это называется. А у меня муж несколько лет назад госпремию по архитектуре получил, в общем, знакомы мы хорошо. Итак, звоню я ей – просто так, как дела, спросить, а она мне и говорит: «Не могу с тобой долго разговаривать, у нас тут такой скандал, такой скандал. Комиссия присудила премию одному, а наши мафиози из президиума отняли ее и отдали другому. Но только это не наша комиссия, не архитектурная, а литературная».
«Да, – спрашиваю, – а кому присудили и кому отдали?»
«Вообще-то я не имею права разглашать, но поскольку ты писателей все равно не знаешь, то тебе могу сказать: присудили, – и тут она, отец Владимир, назвала фамилию вашей жены, – отметила прихожанка и продолжала, имитируя чужую интонацию, видимо, этой своей приятельницы из президиума, – а отдали Рейну. Это было невооруженным глазом видно: заговор, хотя я ни эту поэтессу не знаю, ни этого Рейна. И вообще мне все равно, это не по нашему ведомству. Ой, это был такой спектакль! Станиславский отдыхает! «Не верю, – кричит, – не верю!», а сам – все равно отдыхает. Все было разыграно заранее, по готовому сценарию, как по нотам. В общем, когда человек из литературной комиссии объявил нового лауреата, тут встал Мессерер – ну это муж
