Странно, дико звучит моя песня в щемящем душу безмолвии, в царстве воды и кочек. Песня рвётся, глохнет. Но это ничего!
Пусть рвётся, пусть глохнет!
Не знаю, как я нахожу островок и сосёнку. Где-то здесь должен быть щенок, завёрнутый в наше полотенце и плащ Ивана Гурьяныча. Найти его — сущий пустяк: надо только пошарить руками. Здесь нет, значит, там. Там нет, значит, вон там…
Ни тут, ни там щенка нет. Плаща и полотенца — тоже.
Я сажусь спиной к сосёнке, надеюсь хоть так немножко согреться и подумать, что случилось с Тымбой.
Допустим, что щенок выбрался из плаща и полотенца и убежал куда-то. Предположим, что он утонул или его растерзали волки. Но плащ и полотенце в любом случае должны остаться?
«Ты, Фёдор, плохо искал, — говорю я себе. — Всё должно быть на месте. Давай-ка ещё раз».
Я ползаю меж кочек, шлёпаю по воде руками, зову, кричу:
— Тымба! Тымба! — и ухожу всё дальше, дальше. Круги всё шире, шире…
Нет щенка, пропала Тымба.
Обидно возвращаться с пустыми руками.
Ножом вырезаю кусочек коры у сосёнки, кладу в карман. Это для Вадимки.
А теперь — к табору!
Мы идём в нашем обычном походном порядке. Настроение у всех подавленное.
Иван Гурьяныч втихомолку переживает потерю плаща. А я думаю о нашем разговоре с Вадимкой после моего возвращения из поиска.
— Нигде, нигде? — Глаза Вадимкины смотрят недоверчиво.
— Нигде, Вадим.
— Кругом, кругом?
— Кругом, кругом.
— И плаща нет?
— Нет.
— И полотенца?
— И полотенца.
Он смолкает, перебирая медную цепочку — всё, что осталось от Тымбы.
— А куда делось?
— Не знаю.
— Ты не нашёл, потому что темно было.
— Я очень хорошо искал, можешь поверить.
Он снова молчит. И моргает часто, часто.
— Батя, а почему бабушка щенка выгнала?
Я знал, что рано или поздно Вадимка спросит меня об этом. И давно уже приготовился рассказать ему о том, как тяжело сложилась у бабушки жизнь, как много пришлось перенести ей в молодости.
Вадимке это кажется неправдоподобным. Почему барыня издевалась над бабушкой? Зачем барыне столько собак? Надо было судить её, посадить в тюрьму.
Нелегко ответить на такие вопросы. Вернее, ответить не так уж сложно, а вот понять таким, как Вадимка, трудно.
Сын долго переваривает наш разговор.
— Я бы убил барыню, — говорит он после длительного размышления. — А бабушку отправил на курорт или в дом отдыха.
Я останавливаюсь, чтобы подождать Степана Степаныча. Первые капли дождя шумно ударяются о брезентовую штормовку. Огромная лохматая туча упорно гонится за нами.
Начинается!
— Знаешь, Федя, — говорит Степан Степаныч, — меня, как и Вадимку, мучают разные вопросы: например, куда всё-таки девалась Тымба?
— Я думаю, эвенки подобрали.
— Возможно. И ещё: правильно ли мы идём?
— Этого ещё не хватало!
— Ты послушай, Федя. По карте тропа всё время на восток бежит. Первый день и мы так шли. А сейчас повернули резко на запад.
— Надо Гурьяныча спросить.
Я обгоняю Вадимкину Милку. Она идёт неторопко, поглядывая по сторонам, пощипывая травку. Слишком длинный повод у неё.
— Повод возьми короче, Вадим!
Темник восседает на Грозном, как погонщик на слоне. На седле, на вьюках лежит всякая всячина, чтоб помягче было.
— Правильно мы идём, Гурьяныч?
— Знамо, правильно. Во-он за той еланью оленья стоянка должна быть. Дневку там устроим, чиниться-лататься будем, мяса поедим. Соскучился, стал быть, по мясу.
Узкие глаза его загораются голодным блеском.
— Надо бы мяса, — соглашаюсь я. — Только где оно? Зверя теперь бить нельзя.
— В тайге льзя-нельзя — дело десятое, — подмигивает Темник. — Как прижмёт — спрашивать не будешь. У эвенков наверняка оленина есть.
Я передаю наш разговор Степану Степанычу.
— Посмотрим, посмотрим… — бубнит он, пряча папиросу в рукав.
Так и вышло, как говорил Степан Степаныч. Елань, на которую показывал Темник, оказалась той самой, где чуть не погиб наш Грозный. Все мы давно приметили одинокую сосёнку на маленьком бугорочке и всё думали: «Мало ль таких еланей с одинаковыми деревцами?»
Выходит, одна только.
Вот уж близко памятное место. Степан Степаныч показывает Темнику сосёнку, спрашивает:
— Узнаёшь, Гурьяныч?
— Чевой-то?
— Место, говорю, узнаёшь?
Темник подслеповато приглядывается к сосёнке, к полузатопленному бугорку: выпрямляется, подталкивает под себя съехавшие набок ватники, натягивает повод.
— Совсем другая елань, — уверяет он. — Та поуже была, увалы по бокам не встречались. А сосёнки везде одинаковы.
— Ну-ну! — мрачно кивает Степан Степаныч. — Веди, Сусанин.
Сосёнка та же, трудно её не узнать. Как же обрадовался ей Вадимка! Кубарем свалился с лошади, бежит по кочкам — брызги во все стороны. Точно не помнит, куда положил щенка. Вроде вот на эту сторонку, где веток побольше. Нету. И здесь нету, и здесь…
— Тымба! Тымба!
Ищи ветра в поле.
Темник сконфуженно чешет затылок, виновато разводит руками:
