враги. Мы их караулим, они — нас. Авось мы заснём, погаснут огни, тогда они подползут на брюхе и — цап- царап! Одного оленя, другого, хоть всё стадо.
— Батя, мы не будем спать. Ни за что!
— Нет, не будем. — Я с трудом разлепляю тяжёлые веки.
Семьсот оленей пасёт дедушка Гарпан; каждый олень стоит пятьдесят рублей по колхозным ценам. Если ж олень работает в экспедиции, то за него платят колхозу полтора рубля в день. Каюру особая плата — сто пятьдесят рублей в месяц. Ни самолёт, ни вертолёт, ни лошадь — ничто не может сравниться с оленем. Потому и спрос на них большой.
Вот какое богатство доверяют дедушке Гарпану!
У нас с Вадимкой одноствольное ружьё, заряженное жаканом, полупустой патронташ и мой охотничий нож, удивительно дорогой и удивительно неудобный. Бедное оружие наше показывает, что этому участку не придаётся особого значения. Главное направление — Гарпаново; он вооружён карабином последней марки. У Степана Степаныча с Темником тоже по ружью. У них пост номер два.
Тымба лежит рядом с Вадимкой. Щенок рад, что нашёл хозяина, ласкается к нему.
— Ты слышала, что сказал дедушка Гарпан? — строго спрашивает сын. — Он сказал, что тебя нужно держать в ежовых рукавицах. Понимаешь?
Нет, ничего не понимает Тымба — лезет и лезет.
Вадимка легонько отталкивает её от себя. Она скулит, отползает чуть-чуть, а через минуту-две снова тянется к хозяину.
— Тымба, на место!
Щенок не знает, где это «место», но быстро вскакивает и отбегает в сторону.
Дров мы натаскали много, на всю ночь хватит. Под нами оленьи шкуры и ватники. Одеты мы в те же штормовки, подходящие для любой погоды.
— Интересно, что сейчас наши делают? — спрашивает Вадимка.
— Какой сегодня день?
— Пятница.
— Как обычно: моют полы, стирают, сами моются.
— А бабушка что делает?
— Бельё, наверно, полощет, развешивает. У неё тоже дел немало.
Второй раз вспоминает Вадимка о бабушке.
Лес быстро темнеет, сливается с серым небом. Облака плывут низкие, драные. Хорошо бы, ветерок подул, а то снова дождь польёт. Вот тогда мы попляшем.
Волкам дождь не помеха.
Я встаю, подбрасываю в костёр несколько валежин. Клубы искр взлетают в темноту, золотисто рассыпаются, гаснут. После них становится ещё темнее. Надо размяться, а то не заметишь, как уснёшь.
— Батя, а почему лошади боятся оленей?
— Не знаю. Лучше б их волки боялись.
— Батя, а за волчью шкуру платят?
— Конечно. Усни-ка ты лучше, а я покараулю.
Хотя нужно б наоборот: Вадимке, как я вижу, спать не хочется.
— Расскажи что-нибудь про волков, интересное.
Раз пристал — не отвяжется.
Я знаком с несколькими охотниками-волчатниками всё на той же почве — по книжным делам: они заказывают мне новейшую литературу но охотоведению. Один из них, крепкий старичок, потомственный охотник, ходит на волков с капканами и… палкой. К капкану привязывает небольшой сутунок, он тащится за волком, изматывает его. Перегрызть проволоку зверь не в состоянии.
Охотнику остаётся немногое: догнать волка и палкой добить его. Шкура остаётся невредимой.
Другой охотник, не менее знаменитый, устраивает на волков катушки — очень остроумное сооружение. Где-нибудь в волчьих местах сравнивает крутой склон и поливает водой. Внизу роет яму с наклонной крышей-поветом. Вверху на склоне, желательно возле дерева, примораживает тушу погибшего животного. Волк, почуяв мясо, прибегает на место, хочет съесть лучшие куски. Но дерево не даёт ему подступиться, тем более что лучшие куски приморожены со стороны катушки. Отчаявшись, зверь прыгает на лёд и катится в ловушку.
Вадимка требует:
— Ещё расскажи.
Но у меня голова тяжёлая-тяжёлая, пеки прямо-таки пудовые. Я засыпаю.
Снятся мне волки. Они ввалились в палатку дедушки Гарпана, окружили его, клацают зубами — вот- вот разорвут. Гарпан выхватывает из-под матраца карабин, стреляет в первого волка…
И тут я просыпаюсь. Трижды бахает гарпановский карабин, дважды палит пост помер два. А мы что-то прозевали.
Тымба дрожит и жмётся к нам.
Я толкаю в бок дремлющего сына.
— Ты чего, батя?
— Волки!
— Где? — Он хватает ружьё, поднимает голову. — Где, батя?
— По-моему, с Гарпановой стороны, он первый выстрелил.
— Ты всё перепутал, — зевает Вадимка. — Мы ж договорились иногда постреливать.
— Правда, забыл. Подожди: а почему три раза подряд?
— Не знаю.
— Почему Тымба жмётся к нам?
— Не знаю.
— Смотреть в оба! — командую я.
Сон пропал сразу, прохлада бодрит, но не радует. Костёр погас. На востоке, над туманным лесом, тянется серая рассветная полоска. Вереск ещё не виден и соснячок тоже: они ещё слиты с ближними деревьями.
Самое время волчьего разбоя.
А Тымба всё дрожит и дрожит. Она б наверняка убежала, если бы знала, где стоит палатка.
Вадимка берёт дробовик, отползает метров на двадцать — так виднее дедушкина сторона. Он лежит, поглядывая туда-сюда, иногда приподнимается на локти. Я понимаю, как ему хочется увидеть волка, пальнуть в него. Но всё тихо. Лишь меланхолично звенькают колокольчики, мерно качаются тёмные короны рогов, иногда жалобно мычит оленёнок.
Да, видать, была поверка постов. Но почему утром?
Всё разъясняется в несколько минут. Ближние к нам олени неожиданно шарахаются от леса; запрокинув головы, несутся к стоянке. Тревожно звенят их колокольчики. Ещё тревожнее мычат бегущие оленята.
Волки!
— Батя, сюда! — машет Вадимка. — Скорее!
Я торопливо ползу к нему, и Тымба за мной, как приклеенная.
— Что, Вадимка?
— Смотри, волк!
Метрах в сорока действительно бежит не то волк, не то собака. И как-то очень неопределённо: ни к стаду, ни к лесу — вдоль фронта бежит.
— А если Гарпанова собака, Вадимка?
— Какая собака? — шепчет он. — Видишь, хвост как палка. Я в книжке читал, у волков всегда хвост палкой.
Вот этого я, честно говоря, не знаю.
Вадимка раскидывает ноги, как солдат на стрельбище, пригоняет приклад к плечу, подводит мушку под волчью голову, затаив дыхание плавно нажимает на спусковой крючок. Очень плавно, как в тире.
Гремит выстрел. Волк на бегу тычется в кочки.
