На этом и порешили. Маня обосновалась в спальне, а Гапка и Светуля решили, что будут спать на тахте в гостиной. И Маня получила запасной ключ и отправилась прогуляться по селу перед тем, как возвратиться в город, чтобы взять деньги и вещи.
А день и вправду был чудесный, и Маня гуляла по Горенке и ругала себя за то, что вместо того, чтобы обнаружить грызунов и избавиться от мучившего ее с детства страха, она сняла ненужную ей дачу, если можно назвать дачей спальню в одном доме с двумя малознакомыми, хотя и симпатичными девушками. Она подошла к сельсовету, но тот был надежно заперт по причине выходного дня, потому как центр общественной жизни и мысли перемещается в такие часы в сельпо, чтобы к вечеру переместиться в заведение Хорька и в корчму. Но в эту субботу на майдане возле присутственного места собралась небольшая, но возбужденная толпа, которая требовала призвать к ответственности Грицька и Голову, которые забросили родное село, а сами волындаются неизвестно где, хотя какие могут быть выходные, если жить в селе нет никакой возможности. И как аргумент приводили недавний слух о том, что Дваждырожденный был вынужден схватиться врукопашную с двумя крепышами-соседями, которые попытались забраться под утро в супружеское ложе, чтобы воспользоваться тем, что он крепко, после чтения философской литературы смоченной бутылкой известного напитка для скорейшего усвоения идей, спит, а Мотря не носит известный пояс, поскольку Назар утверждает, что такой размер он может изготовить только за особую плату, которую Мотре как рачительной хозяйке отдавать жаль. Вот и случился скандал, и Дваждырожденный набил соседям то, что у них было вместо морды, и пообещал немедленно взорвать в подполе взрывпакет, если они немедленно не уберутся, но те уже прониклись духом Горенки – упрямство оно передается, вероятно, капельным путем, как вирус, – и они отказались, и Дваждырожденный стал искать взрывпакет, а Мотря заголосила на всю улицу, что не позволит взрывать родной дом из-за пары обнаглевших грызунов, а тут в разбор полетов вмешались дачники, которые возвращались из корчмы, и тайное стало явным. И к утру стало понятно, что если не избавиться от соседей, то дачники съедут и дополнительный, совсем не лишний заработок будет потерян. Кинулись к Грицьку, но дверь открыла Наталка, утверждавшая, что своего муженька она уже два дня в глаза не видывала и что он, наверное, в командировке. Ей прямо сказали, что это вранье, но она даже глазом не моргнула и отказалась пускать в дом любопытствующих, которые хотели убедиться в том, что след бравого милиционера и в самом деле простыл. Поведение Наталки показалось им вызывающим и даже оскорбительным, и тогда ей было сообщено, что если Грицька и в самом деле нет дома, то они тогда обратятся по телефону в районный участок и поинтересуются, в какой командировке находится ее благоверный, и пусть районное начальство тогда ответит, для чего оно отправляет единственного стража порядка в командировку, когда в селе распоясалась нечистая сила и норовит лишить женщин чести, а мужиков – заработка. И тогда Наталка сразу припомнила, что где-то в доме видела что-то похожее на Грицька и, может быть, она его найдет. И она закрыла за собой дверь, и через некоторое время из нее появился Грицько, одетый в цивильное и с такой же улыбкой под длинными усами, и озабоченно стал расспрашивать о том, что случилось, потому что нужно составить протокол. Но Грицьку объяснили, что ему сейчас расквасят харю, и это и будет протоколом, если он немедленно не примет меры для уничтожения грызунов. На вопрос, какие меры они хотят, чтобы он принял, ничего вразумительного он не услышал, кроме обычных стенаний на ту тему, что жить так дальше невозможно и что нужно вызывать Голову из города и собирать сход, чтобы всем гуртом бороться с нечистью. И то, что увидела Маня возле присутственного места, было как раз продолжением этих дебатов. Ждали Голову, который не задержался и подкатил на лоснящемся, как откормленная свинья, «мерседесе». Злосчастная машина сразу же подлила масла в огонь, потому что некоторые из сельчан при виде чужого счастья испытали нечто вроде удушья и принялись клеветать про то, что пока некоторые ездят на иномарках, народ терпит издевательства от крыс, войска не вводят, санэпидемстанция бессильна, Грицько спит даже тогда, когда не спит, и поэтому ему начхать на все то, что происходит, супружницы теперь все под замком и скоро село на радость крысам вымрет, и, понятное дело, Голове от этого одна радость, потому что ему не нужно будет выдавать справки – выдавать их уже будет некому, разве что самому себе о том, что он козел.
От такой черной неблагодарности Голова побагровел и кожа на его лице стала цвета вишневой наливки, которой так любила угощать его виновница этого переполоха Мотря до того, как ее преступно, по мнению Головы, обольстил Дваждырожденный. И он стал доказывать, что любит всех сельчан, как своих родных детей, и что если Дваждырожденный сэкономил на поясе целомудрия и оттого его половина оказалась в опасности, то кто ему виноват? Они, то есть пояса, сейчас все равно как гигиеническое средство, пояснял Голова. Одел его и спишь спокойно, и за супружницу спокоен, и за самого себя. Но его слова, в которых, как он полагал, сквозила государственная мудрость, приправленная жизненным опытом, не вызвали и тени радости у неблагодарной аудитории. С задних рядов доносились особо оскорбительные для чести Головы инсинуации – его обвиняли в том, что он хапанул у грызунов и поэтому бездействует, как труп, а то, что он красный как рак, так это не от стыда, а от избытка крови, которую пьет у народа вместе с упырями, которые бесчинствуют по ночам, и что он, наверное, тоже упырь. «Упырь и есть, – гудел народ, – нормальный Голова уже что-нибудь бы придумал».
– Вы придумайте! – то ли визжал, то ли хрипел Голова. – И я все сделаю, но только сами скажите – что делать будем? Гапкина дудка помогать перестала, крестный ход вокруг деревни совершали, санэпидемстанция вместо борьбы с крысами облапила Гапку и уехала, войска Акафей не ввел, потому как нет оснований – противник невидим, отсиживается по погребам, да и кто вызывает войска для борьбы с крысами? А то, что они превращаются в людей, еще надо доказать. Фотографий ведь нет. Болтовня. А то, что в постели у Дваждырожденного оказались какие-то парни, так глупо утверждать, что рога людям ставят только крысы (Голова хотел уколоть того за Мотрю). Надавал им по шее, и дело с концом. Все просто. Нет никаких проблем, и можно отдыхать и наслаждаться теплым летним днем.
В ответ ему было сказано, что его сейчас линчуют, если он не прекратит демагогию.
И Голова замолчал.
А Мане казалось, что она попала в театр. Причем не в простой, а театр абсурда. И Уткин, значит, говорил ей правду. Ведь не мог же массовый психоз охватить всех этих людей с обветренными от крестьянского труда лицами и мозолистыми руками? На нее, к счастью, никто не обращал внимания, и она, затерявшись в толпе, лихорадочно анализировала то, что перед ней происходило. Но прийти к какому- нибудь выводу не могла и мечтала о следующей встрече с Уткиным, чтобы он ей все объяснил.
А тем временем на площади появились известные уже Мане Светуля и Гапка, которые предложили за умеренную цену дать коллективу возможность попользоваться заветной дудочкой – авось она опять заработает и выведет проклятую нечисть из села. За дудку Гапка запросила всего сотню гривен в час, и сельчане решили, что дудка – единственное проверенное средство и сказали Гапке, что обязательно заплатят, но только потом, когда крысы окажутся в озере. Но наша красавица пожала хорошенькими остренькими плечиками и сказала, что и дудку они получат потом, когда крысы сожрут все, что у них лежит в погребах, и примутся за скаредных хозяев. Пришлось присутствующим вытащить потрепанные кошельки и скинуться Гапке, как говорили, на ее жадность, хотя любой из них поступил бы точно так же, окажись дудка у него. И Гапка получила заветные бумажки и принесла дудку, и Грицько прокашлялся, и присосался к дудке, и стал в нее гудеть, и вдруг улица ожила, потому что гигантские крысы стали вылазить из-за каждого забора и печально выстраиваться в колону, проклиная тот час и ту минуту, когда Голова из-за своего донжуанства провалился в подвал и обнаружил там ненавистный им музыкальный инструмент. А Грицько повел их к озеру, но споткнулся и упал, проклиная напиток, который накануне раскрепостил его уставшее воображение. А крысы, мохнатые и страшные, разбежались, к ужасу сельчан, кто куда, и когда Грицько встал, потирая ушибленное колено и отчаянно чертыхаясь, то окружали его уже не соседи, а озлобленные односельчане. Хотели надавать ему по шее, но он быстренько сориентировался и заявил, что он при исполнении. И всем вдруг как-то все надоело, и сообщество отправилось в корчму промочить горло, пока там не закончилась
