Так он однажды в Тригорское и совсем не пошел. Няня с утра занемогла, и он не захотел ее покидать. Теперь уже он поил ее липовым цветом и укутывал шубой, чтобы она пропотела. Этот день одиночества не прошел ему даром. Старые воспоминания с необузданной силой обрушились на него. Да, он имел желанное счастье, и он утратил его… Чтенье «Цыган» и восторженные похвалы в Тригорском были триумфом в глухой, захолустной усадьбе. Его Марина требовала от самозванца блеска и славы. Чем мог он подать о себе весть и как завладеть вниманием и чувством Элиз? Он отрицал в «Разговоре с книгопродавцем» обманчивые обольщения славы:
Что слава? Шепот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?
Да, славу такую он отвергал для себя, зная, однако ж, что прав был и книгопродавец, когда говорил:
Но сердце женщин славы просит;
Для них пишите…
И в двух-трех верстах от пленительной Керн, оставшись один и озирая последний свой год, он забыл ее так, как если бы вовсе ее не существовало, и воскрешал для себя снова Одессу, где, «скучая суетным прозванием поэта», он просто не думал о славе, как не помышлял и о грозной разлуке. Теперь же, охваченный горячими воспоминаниями, он горько писал об этом своем изгнании и жаждал как раз блистательной славой быть близким своей далекой возлюбленной. Пусть это было в порыве отчаяния и пусть это было только короткой мечтой, но напряжение чувства было огромным.
…И что же? Слезы, муки,
Измена, клевета, все на главу мою
Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,
Как путник, молнией постигнутый в пустыне*
И все передо мной затмилося! И ныне
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
«Что я? где я?» — так же недавно он сетовал и в письме к Дельвигу, сравнивая свое положение с положением предков своих, участвовавших в избрании Романовых на престол: «Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, — что я? где я?» И единственное, что могло поднять его и над царями и поразить воображение возлюбленной, оказывалось именно славой.
Няня к вечеру уже отлежалась, а тут неожиданно пожаловали с визитом гусары, с которыми он пировал в Могилеве. Он встретил их на дороге в лесу и водворил у себя, но на другой же день увлек их и в Тригорское; и никто бы там не мог отгадать, чем он был полон вчера: так беззаботно, казалось, он отдавался веселью и так был со всеми ровно любезен.
Четыре эти дня с гусарами были особенно веселы. Керн много пела и среди других романсов каждый вечер неизменно повторяла «Венецианскую ночь» слепого Козлова-
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной…
Так же мирно, казалось, протекали ночи и дни и над Соротью, но терпение и выдержка Прасковьи Александровны приходили к концу. Она подумывала уже сняться с места и увезти и дочь и племянницу в Ригу. Там она собиралась помирить непокорную Керн со стариком ее мужем. С трудом она сдерживала свое раздражение против веселой «соломенной вдовушки» и жестоко наедине бранилась с Анеткой. Та и действительно становилась порой почти невменяемой, горько себя упрекая, как маленькая девочка: «И зачем я сказала ему, что он влюбится, и предлагала пари! Если б я ничего не сказала, ничего бы и не было…»
Однажды, едва Пушкин ушел, разыгралась настоящая буря. Анна расплакалась, что он ушел, с ней не простившись. Кузина попробовала ее уговорить, тогда она, топнув ногою, воскликнула:
— Молчи! А если б с тобой не простился! — и заплакала навзрыд.
До матери эти рыдания донеслись в соседнюю комнату, и, потеряв всякое самообладание, Осипова истерически закричала оттуда:
— Довольно! Убирайтесь все вон! Я не могу больше. Это дом сумасшедших!
Но Анна, не переставая рыдать, крикнула ей, в свою очередь:
— Ты ревнуешь сама! Ты ревнуешь его каждое слово и взгляд! Ты сама сумасшедшая!
— Что? Повтори! Что ты сказала про мать?
— Тетушка, полно! Да вы успокойтесь. Все это одни только нервы…
Но тетушка вовсе не думала успокаиваться. Она стояла в дверях, вся красная от возбуждения и гнева.
— И ты помолчи! — прикрикнула она, вне себя, на племянницу. — Все хороши! Мало тебе одного, двоих захотела? Поезжай к мужу! Довольно! Глаза бы мои не глядели. Я увезу вас обеих завтра же утром… и проститься не дам, черт вас возьми совсем!
Сцена была коротка, но энергична и не походила нисколько на ночь, серебримую мирной луной. Никто не видал, как, пригнувшись, скользнула вдоль окон воровато трусливая тень Алексея Николаевича Вульфа, убегавшего «от греха» на сеновал.
Прасковья Александровна наконец овладела собой и на прощанье, сдержавшись, сказала:
Мы завтра поедем в Михайловское с ответным визитом. Это было бы неприлично — не быть. Да и Рига не ближний свет: лошадям надо овса.
К утру все кошки в доме были пьяны: Анна разлила целый пузырек валерьянки. Что же до матери, то, отбыв в свою комнату, она опять дала себе волю; об этой бешеной ночи долго помнили горничные.
Утро, однако, пришло ясное, ровное. Принятое твердое решение, неловкость за вчерашнюю ярость и брань, да, наконец, и сердечная мягкость, участливость к порывистой юности, которую просто надобно и оберечь, — все это вместе определило спокойную ту уравновешенность Прасковьи Александровны, с которой она проснулась наутро, тем самым установив мир во всем доме.
Пушкин приехал в Тригорское сам и также, казалось, узнал о предстоящем отъезде совершенно спокойно. «Что-то сегодня он слишком уж благоразумен, — осторожно подумала Осипова, — как бы какого коленца не выкинул! Да, все же лучше уехать: береженого и бог бережет!»
Предотъездное настроение заставило вспомнить в Тригорском и Дельвига.
— Он очень хорош. И он вспоминается мне как тихое озеро, — промолвила Анна.
— Как тихое озеро, — повторил следом за нею и Пушкин. — Вот, Анна Петровна, — обратился он к Керн, — из Риги проедете вы в Петербург, увидите Дельвига, и, я ручаюсь вам, влюбитесь! Хотите пари? — Тут он улыбнулся, глянув на Анну. — Посмотрите, Анета как покраснела! И она влюблена. Я уж и так называю ее мадемуазель баронессой.
Коротенький разговор вышел у Пушкина с Керн и наедине. Она залюбовалась на вороную его любимую лошадь, когда конюх ее вел в поводу с водопоя.
— Как я хотела б на ней прокатиться!
— А что ж, я сейчас прикажу оседлать.
— Тетушка как бы не рассердилась?
— Чего? Ведь я же не смею вас сопровождать…
Полутайком аргамака стали седлать на конюшне дамским седлом.
