обладают.
– Как могу я так любить тебя, – спросил он, – если даже не владею тобой по-настоящему, если ты не до конца моя?
– Не знаю, хозяин.
Клитус Вителлиус признается в любви к рабыне! Надеюсь, он не станет меня бить.
Схватив меня за волосы, он оттянул к мехам мою голову.
– Мужчина может любить только ту женщину, которая принадлежит ему, принадлежит по-настоящему. Иначе он лишь одна из сторон в контракте!
– А женщина, – добавила я, – может любить лишь того, кому по-настоящему принадлежит.
– Кому ты принадлежишь, рабыня? – спросил он.
– Тебе, хозяин, – ответила я.
– Твои слова приятны мне, рабыня.
– Освободи меня! – поддразнила я его.
– Хочешь плетки?
– Нет, хозяин, – вдруг испугавшись, поспешно заверила я. Он – хозяин. Может делать со мной что хочет.
– Проси о свободе, – разрешил он.
– Пожалуйста, освободи меня, хозяин!
– Нет, – он рассмеялся. – Не освобожу. Ты останешься моей рабыней.
Я закрыла глаза. Когда-то там, на Земле, меня звали Джуди Торнтон. Я училась в небольшом, но престижном колледже. Специализировалась по словесности. Писала стихи. Была популярна среди студентов. Теперь я всего лишь рабыня по имени Дина, с клеймом на теле, беспомощно замирающая в руках хозяина. А Элайза Невинс, моя былая соперница! Теперь и она носит ошейник. Интересно, так ли счастлива она в объятиях своего хозяина, как я – в объятиях своего? Она изучала антропологию. Осознала ли она теперь по-настоящему – пожалуй, впервые – природу рабства? Наверно, хозяин научил ее, что это такое.
Тая от наслаждения, я нежилась в объятиях Клитуса Вител-лиуса.
Я открыла глаза.
– Девушке не будет позволено хотя бы иногда высказывать свое мнение?
– Может быть, время от времени, – ответил Клитус Вителлиус, – на коленях у моих ног.
– Ты чудовище, хозяин!
И снова – его тело, снова он раскинул в стороны мои ноги.
– Ты груб, хозяин! – не сдержала я упрека и тут же испуганно добавила: – Прости, хозяин!
Он не ударил.
Я задрожала, принимая это властное мужское тело, отдаваясь, упиваясь этой сладостной, свирепой, напористой лаской.
О, он знает множество способов овладеть женщиной, и, что бы ни делал он со мною, я должна беспрекословно покоряться.
За окнами на мостах послышались голоса. Наступало утро.
– Ты такой ненасытный, хозяин, – сжимая его в объятиях, простонала я.
– Ни здоровья, ни силы своей не стыжусь, – ответил он. Достойный ответ. Ответ горианина, объясняющего очевидное невежественной рабыне-землянке. – А между прочим, ты и сама – весьма похотливая сучка! Стыдишься ли ты этого?
– Больше не стыжусь, хозяин.
– Значит, ты полна жизни, эмоционально свободна, – сказал он. – Это – признак бодрости, душевного здоровья, раскрепощенности.
Здесь, на Горе, я обрела свободу, хоть отныне мне суждено носить ошейник. Странно: в ошейнике – и свободна! На самом деле именно тогда, еще до ошейника, я и была рабыней, узницей противоестественной, извращенной, механистической цивилизации, жертвой культа воздержания.
– Может, эмоционально я и свободна, – рассмеялась я, – а вот физически – вряд ли.
– Верно, – согласился он и, подтянув меня за цепь, снова опрокинул на спину на мехах в изножье ложа.
– Ты оставишь меня своей рабыней? – в который раз спросила я.
– Конечно, – отвечал он.
– Даже не представляла себе, что встречу мужчину, который так желал бы меня, горел бы таким вожделением и все же держал бы меня в рабстве.
– А еще ты не представляла, что встретишь мужчину, который сумел бы удовлетворить самые потаенные твои желания, – продолжал он мне в тон, – глубоко запрятанные, почти неосознанные, скрытые желания, в которых ты и сама себе признаться едва ли решилась бы.
– Ты, хозяин, – смутная мечта, чудо, о котором я не осмеливалась и грезить и которое вдруг стало явью.
