Но вот и Донна, и Чанда тоже на цепи, опустили к бедру левую руку.
Снова щелкнуло кольцо – нанизана еще одна драгоценная Бусинка, прелестная полуобнаженная рабыня.
Последней стояла Этта. Стражник взглянул на нее, глаза их встретились, он надел на нее цепь.
Почему Этта последняя на цепи? Я знаю, что означает этот взгляд. Стражнику хочется заполучить ее себе в рабыни. Она казалась испуганной. На мгновение он замер позади нее, и она, чуть откинувшись назад, припала головой к его плечу. Он отошел.
На лице Этты – след удара. Может, не ублажила как следует кого-то из воинов, а то и самого Клитуса Вителлиуса – вот и оказалась на цепи, да еще в самом хвосте. А может, оставляют напоследок, как самую красивую. Получается, что первая на цепи – красавица Марла, а последняя, как ни удивительно, еще красивее. А может, решили, что на пару дней, пока след от удара не заживет, Этта подурнела – вот и поставили в хвост. А может, просто освободилось кольцо – ведь меня оставляют в Табучьем Броде, и нечего ей теперь без привязи ходить. Просто пустое место заняли.
Случается, хозяева наказывают нас, ничего не объясняя. Пусть девушка гадает, в чем ее вина, – усерднее будет стараться угодить. А бывает, что никакой причины и нет. Мы в их полной власти!
На земле рядом со мною стояло две плошки: с водой и с какой-то кашицей.
Этту, последнюю, пристегнули к цепи.
– Встать свободно, рабыни! – разрешил стражник и ушел. Ко мне повернулась Марла.
– На мне цепи Клитуса Вителлиуса! – подняв скованное кольцом запястье, прокричала она. – А на тебе – ошейник из веревки.
– Да, госпожа, – ответила я.
Она отвернулась.
Мужчины запрягали в повозку босков.
Рядом, разглядывая меня, остановились двое крестьянских парней. Я, облаченная в та-тиру, со связанными за спиной руками, стояла на коленях на привязи у сваи под хижиной Турнуса.
– Здравствуй, рабыня! – обратился ко мне один из них.
– Здравствуйте, хозяева! Отвернулись, ухмыляясь, и пошли дальше.
, Первая пара косматых мощных босков с блестящими рогами уже впряжена в повозку.
Клитус Вителлиус разговаривает с Турнусом.
– Утром я, и мои люди, и все девушки уйдем из Табучьего Брода. А ты останешься. Я подарю тебя Турнусу, – сказал он мне ночью.
В ужасе вскрикнув: «Хозяин!», я забилась от горя в его руках. А он – он, сунув мне в рот кляп, связал мне за спиной руки и, голую, спотыкающуюся, вытащил из мехов. Нашарил в темноте колодки – пару соединенных железным шарниром массивных продолговатых деревянных чурбанов дюйма по четыре толщиной, опрокинул меня на спину и встал надо мной с открытыми колодками в руках. Лежа навзничь со связанными за спиной руками, я пыталась сесть. Изо рта торчит кляп. Бешено уставилась на него. Глаза наши встретились. И тогда он овладел мною – торопливо, грубо, и вновь не смогла я устоять, и вновь, сама того не желая, забилась в его руках в блаженной рабской судороге. Он презрительно расхохотался. Потом, присев около, надел на мои щиколотки увесистые колодки, накинул, соединяя их, на скобу накладку, продел в скобу просверленный колышек и закрепил завязками. Колодки замкнуты. Будь у меня свободны руки, он замкнул бы колодки на висячий замок. А со связанными руками и колышка достаточно – не убегу. Стреножена. Я со стоном извивалась в грязи. Будто все внутренности наружу вытряхнули! В отчаянии я принялась созерцать звезды.
А Клитус Вителлиус вернулся к своим мехам – спать.
Вгрызаясь мотыгой в землю, я окучивала сул.
Нещадно палило солнце.
На шее – веревка. Руки покрылись волдырями. Держать мотыгу больно. Ломит спину. Каждый мускул терзает боль.
Броситься бы ничком на землю, поплакать! Но надо мотыжить сул.
– Ты у меня научишься работать! – бросил мне Турнус. Да, работать я научилась. И научилась страдать. Быть рабыней крестьянина нелегко.
Тяжела рабская доля.
Вспомнилось, как уходил Клитус Вителлиус. Не оглянулся. Так хотелось крикнуть ему вслед, но я не смела. Боялась кнута.
Быть рабыней крестьянина нелегко. Тяжела рабская доля.
Как обжег кнут ноги выше колен, когда Мелина вела меня в конуру рабынь!
– Будешь мечтать о тунике подлиннее, рабыня, уж я тебя заставлю! – шипела она.
Она протолкнула меня в дверцу, и я свалилась вниз – застеленный соломой пол на несколько футов утоплен в землю. Конура представляла собой клетку – опрокинутую набок и вкопанную в землю обычную решетчатую клетку для слинов. В нормальном положении высота ее была бы около четырех футов, ширина – шесть, длина – двенадцать. Опрокинув набок, ее превратили в человеческое жилище шести футов высотой и площадью двенадцать на четыре. Вход оказался сверху. От дверцы к полу вела деревянная лесенка со ступеньками-перекладинами. Конура утоплена в землю на четыре с половиной фута. Решетчатый пол покрыт досками, сверху набросана солома. Между досками проемы шириной в пару дюймов – чтобы не скапливались нечистоты. Крыша тоже сложена из закрепленных поверх решетки пригнанных вплотную досок. Обшита обрезками досок и решетчатая дверца. Ночью на крышу набрасывают непромокаемую ткань. Стоя на полу во весь рост, можно выглянуть наружу – плечи достают как раз до поверхности земли.
