Ничто.
Я взглянула в небо. На фоне плывущих в вышине трех лун мчались темные облака.
В воздухе повеяло свежестью.
Наконец-то!
Застолье шло своим чередом. Турнус встал и поднял кубок.
– Тупа Поварешечника, – сказал он, – породнил со мной коготь слина. Мы братья. Эту чашу я поднимаю в его честь. Выпьем же за него!
Крестьяне осушили кубки. Поднялся Туп Поварешечник.
– Сегодня мы преломили хлеб. Пью за гостеприимство Табучьего Брода! – провозгласил он тост. В ответ раздались приветственные возгласы. – А еще, – продолжал он, – пью за человека, с которым меня роднит не каста. Нет, наше родство гораздо крепче. Мы братья по крови. Пью за Турнуса из Табучьего Брода.
Приветственные возгласы. Звон кубков. Турнус снова встал.
– Я прошу эту свободную женщину, – он обернулся к Ремешку, – женщину, к которой я очень привязан, стать моей подругой.
Толпа разразилась ликующими криками.
– Но, Турнус, – спросила она, – раз я теперь свободна, я имею право отказаться?
– Конечно, – озадаченно ответил Турнус.
– Тогда, благородный Турнус, – голос ее звучал спокойно и ровно, – я отказываюсь. Я не стану твоей подругой.
Турнус опустил чашу. Воцарилось молчание.
Ремешок опустилась на землю, легла к ногам Турнуса. Охватив ладонями его ступню, прижалась к ней губами. Подняла голову. В глазах ее стояли слезы.
– Позволь мне быть твоей рабыней, – проговорила она.
– Я предлагаю тебе быть моей подругой!
– Я прошу рабства.
– Почему? – все не мог взять в толк Турнус.
– Мне уже доводилось быть с тобой, Турнус. В твоих руках я могу быть лишь рабыней.
– Не понимаю.
– Я обесчестила бы тебя. В твоих руках я могу быть только рабыней.
– Ясно, – сказал глава касты в Табучьем Броде.
– Любовь, что питаю я к тебе, – говорила она, – это не любовь подруги. Это безнадежная рабская любовь, настолько сильная и глубокая, что испытывающая ее женщина может быть лишь рабыней мужчины.
– Подай мне пагу, – протягивая ей кубок, сказал Турнус.
Взяв кубок, она встала на колени, опустила голову и подала ему кубок. Свободная женщина, она прислуживала, как рабыня. Крестьяне едва переводили дух от изумления. Свободные женщины возмущенно заголосили. Турнус отставил кубок.
– Вели принести веревку, надень на меня ошейник, Турнус, – попросила она. – Я твоя.
– Принесите веревку, – бросил Турнус.
Принесли веревку.
Держа веревку в руках, Турнус смотрел на девушку.
– Надень на меня ошейник, – повторила она.
– Если я надену на тебя ошейник, – сказал он, – ты снова станешь рабыней.
– Надень на меня ошейник, хозяин.
Дважды обмотав вокруг ее шеи веревку, Турнус завязал ее узлом.
Ремешок, его рабыня, преклонила перед ним колени. Он схватил ее, могучими руками прижал к себе, насилуя девичьи губы властным поцелуем, словно сладострастие и радость обладания удесятерили его силы. Она, теряя власть над собой, вскрикнула, сжимая его в объятиях. Голова ее откинулась, губы приоткрылись. Он начал зубами сдирать с нее тунику.
– Унеси меня от света, хозяин, – попросила она.
– Но ведь ты рабыня, – рассмеялся он и, сорвав с нее одежду, швырнул ее наземь меж праздничных костров. Она вскинула глаза – покорно-страстные глаза снедаемой вожделением рабыни.
– Как угодно хозяину! – И опрокинулась навзничь. Волосы разметались по земле. Он бросился к ней, и они слились в бесконечно долгом объятии, а вокруг пылали праздничные костры. В ночи разнесся ее крик, слышный, наверно, далеко за частоколом.
А когда Турнус вернулся на свое место, она, рабыня, примостилась у его ног, время от времени осмеливаясь коснуться кончиками пальцев его бедра или колена.
Праздник затянулся.
