– Иначе говоря, если тело некрасиво…
– Какую ценность может представлять тело, лишенное красоты?
– Очень большую – для его обладателя.
– Никто не является хозяином собственного тела. Оно принадлежит сообществу.
– То есть сексуальному сообществу?
– Нет. Сексу в наш век не придается особого значения.
– А когда-нибудь придавалось? Секс в лучшем случае был темой для разговоров: на мой взгляд, во все времена к нему относились пренебрежительно, даже тогда, когда на словах его превозносили.
– Тело каждого принадлежат эстетическому сообществу. Быть окруженным людьми с прекрасной внешностью совершенно необходимо.
– Я тоже всегда так думала. Но, по-моему, ужасно, что это возвели в принцип государственного правления.
– Это типично для вашей эпохи. Каждый кичился своими идеями, но стоило правителю прислушаться к одной из них, раздавались крики негодования.
– В ваших словах есть доля истины. И все же принцип эстетического сообщества меня настораживает.
– Принуждать людей следить за своей красотой безнравственно? Вспомните ваше время, когда некоторые запускали свое тело и при этом совсем не стеснялись выставлять его напоказ самым отвратительным образом…
– Я все это помню. Но лекарство мне представляется хуже самой болезни. И потом, в мое время, увидев красивого, грациозного человека, я испытывала волнение, словно от неожиданного подарка. Я думала: «Он или она постарались быть красивыми, чтобы превратить этот день в произведение искусства». А сейчас, если мимо пройдет человек, обладающий красивым телом, мне останется думать лишь: «Гляди-ка, вот человек, который уважает закон».
– Именно так. Вы напоминаете мне кретинов из двадцать второго века, восклицавших «Власть – поэзии!»
– Я не имела удовольствия познакомиться с двадцать вторым веком.
– Считайте, вам повезло. Вы избавлены от худшего.
– Худшее – это двадцать второй век?
– Я здесь не для того, чтобы читать вам лекцию по истории.
– А вы не могли бы хотя бы в общих чертах рассказать мне про шесть прошедших веков?
– Я вам уже объяснял: наша история – это история энергии.
– Не очень понятно. Хотелось бы побольше подробностей.
– Довольствуйтесь тем, что мы вам даем.
– Ага. Представляю, сколько всего вы скрываете.
– Вы можете догадаться, что мир не был идеален.
– Вам стыдно, да?
– Стыдно – мне? Когда речь идет о событиях, происходивших до моего рождения, на вас лежит бо?льшая ответственность за них, нежели на мне. Это вам следует стыдиться, дорогуша.
– Во имя того, что вы называете «коллективной ответственностью», так?
– Да.
– Скажите, Цельсий, как я могла бы избежать этой вашей коллективной ответственности? В одиночку отказаться от электричества, газа, бензина? И что бы это дало?
– Ничего.
– Так что тогда? Стать террористкой? Подложить бомбу крупным потребителям энергии? Вам бы доставило это удовольствие?
– Меня бы это насмешило.
– Ну вот. Сами видите, что ничего сделать я не могла!
– Да. И вы тут совсем ни при чем, не так ли?
– Само собой. От меня ничего не зависело.
– А разве от вас не зависело просто открыть глаза? Вы были писателем: разве вы не могли написать книгу о катастрофе, которая вот-вот разразится?
– Я не пишу книг в таком жанре.
– Замечательный ответ! Вы напоминаете мне Брахама, романиста двадцать первого века, который отказывался писать о нищете своего народа под тем предлогом, что он не умел правильно писать фамилии соотечественников!
– Своего народа? Какого народа?
– Вас это не касается. Мы говорили о вашем времени. Итак, вы не пишете книги в таком жанре. А можно узнать, в каком?
– Ну… э-э… сложно сказать.
– Не мямлите, а объясните толком. О каких проблемах вы рассуждали в ваших книжках?
– Рассуждала? Но я не философ. Это были всякие истории, в которых происходили разные вещи.
– «Истории, в которых происходили разные вещи»! Весьма изысканная литературная концепция!
– Ну да. Жубер, величайший моралист и друг Шатобриана, писал: «Великая книга – это книга, куда можно поместить много разных вещей».
– Чем дальше, тем лучше. Вижу, вы принадлежите к интеллектуальным сливкам своего поколения.
– Зря вы высмеиваете Жубера. Его книги слишком малы для вас.
– А ваши, как я понимаю, еще меньше?
– О, я обожала паясничать и заполняла этим целые страницы.
– Какой пример благородной философии!
– Философия тут ни при чем, просто ничего лучшего я не придумала. А еще вам следует научиться снисходительности, ведь вы, мой славный Цельсий, только на то и годитесь, чтобы людей во времени перемещать…
– Не только людей!
– Ах да, людей и извержения вулканов. Всякое ремесло достойно уважения.
– Вы надо мной издеваетесь?
– Я бы себе не позволила…
– Ну, а я не собираюсь лишать себя этого удовольствия, сочинительница бросовых книжек!
– Не ругайте книги, которых вы не читали.
– Да я и без того себе их представляю.
– Так говорить – признак глупости.
– Меня нельзя заподозрить в глупости, уровень моего интеллекта…
– Сожалею. Среди дураков попадаются и такие, чей коэффициент интеллекта достигает ста девяноста.
– Ста девяноста девяти!
– Оставьте мои книги в покое из уважения к тому, что бесследно исчезло.
– Исчезло? Не факт.
– Вы и мои книги перенесли вместе со мной?
– Стал бы я себя этим утруждать! Но нельзя исключать вероятности, что некоторые остались в Главном Хранилище.
– Что?
– Видели бы вы себя: писатель узнает, что его произведение, быть может, сохранилось на века. Самое забавное зрелище, какое я когда-либо видел.
– Поставьте себя на мое место!
– Делать мне больше нечего.
– Где оно, это хранилище?
– Не спешите! Я не сказал, что вы сможете туда попасть.
– Тогда сходите туда сами!
