– Просто поменяла местами тему и предмет. Первый встречный сумеет проделать то же самое!
– Я не доверяю первым встречным. Таких больше нет. А вот вы похожи на первую встречную.
– Как вы смешно выражаетесь.
– Если вам весело – тем лучше.
– Ладно. Допустим, я вредитель. Но кому же, черт побери, я могу навредить? Если бы вы оставили меня одну с чернилами и бумагой, я бы ни с кем не стала встречаться…
– Оставить вас одну и позволить вам писать! Может, сразу дать вам радиопередатчик?
– Да кого, в конце концов, я могу предупредить? И о чем?
– Не настаивайте. Вы здесь в полной изоляции.
– И я не смогу писать до конца моих дней?
– Разумеется.
– Это подло! Вы не имеете права. Вы уже отняли у меня тех, кого я любила. Если вы отнимете еще и возможность писать, у меня совсем ничего не останется.
– Считайте, что уже ничего не осталось.
– Вы просто отвратительны.
– Не стоит преувеличивать. Что вы сейчас писали – то есть, имею в виду, тогда, 8 мая 1995 года?
– Вас это не касается.
– Отвечайте. Я хочу знать, заслуживало ли завершения то, что я не дал вам закончить.
– Идите в Главное Хранилище и прочтите мои книги, тогда узнаете.
– Подумайте головой! Если ваши книги и есть в хранилище, той книги там быть не может!
– Интересно почему?
– Потому что вы ее не дописали!
– Уже бывали случаи публикаций незаконченных романов.
– Вы меня умиляете. Расскажите же, о чем вы писали.
– Я не умею пересказывать свои книги.
– Тысяча против одного, что это была любовная история.
– Скорее можно сказать, что в этой истории помимо прочего говорилось и о любви.
– Так я и знал. Это была книжка для домохозяек. Ничуть не жалею о том, что помешал вам ее дописать.
– То есть, по-вашему, если где-то говорится о любви, значит, это история для домохозяек? «Тристан и Изольда», «Федра» – для домохозяек?
– Вы хотите убедить меня, что писали нечто подобное «Тристану и Изольде»?
– Я сейчас не о книгах. Мне хочется знать, существует ли еще любовь в двадцать шестом веке.
– Увы, такое вполне возможно. Кто знает, что творится в низших слоях общества.
– Иначе говоря, среди элиты эти древние обычаи уже не в ходу?
– Наша эпоха – время людей ответственных.
– Хотите сказать, что любовь дело безответственное?
– Самое безответственное из всего, что может быть. Посвятить всю свою жизнь, все внимание, все мысли одному-единственному человеку или двоим людям – я это называю бездарным правлением.
– Правлением!
– Нечего так на меня смотреть. Я управляю всем населением.
– Но что вам мешает при этом кого-то любить?
– Вы неверно задаете вопрос. Он позволяет предположить, что мне хотелось бы познать любовь. Но это не так: я счастлив, что это истерическое состояние мне чуждо. И прошу избавить меня от ваших насмешек и жалостливых взглядов.
– Успокойтесь, я и не собиралась. Я нахожу чудесным, что технократы, презирающие других, не знают любви. Но я-то, бедная сочинительница, познала ее и хочу вас уверить, что она причиняет страдания.
– Видите, я огорчен.
– Вижу, что вам наплевать.
– Я не постиг священных понятий и заблуждений прошлых тысячелетий. Как же ваше горе может меня взволновать?
– А вас вообще когда-нибудь что-нибудь волнует?
– Да. Когда рассуждение оказывается верным, когда умозаключения приносят реальные плоды.
– Я это понимаю. Вы разочаровали меня, Цельсий. Противопоставление разума чувствам – это общее место. Разум может волновать, согласна. Но почему же чувство не может быть движущей силой разума?
– Пустая болтовня. Расскажите лучше, что вы знаете о любви.
– Не хочу.
– Вы не хотите рассказывать о ваших книгах, вы не хотите рассказывать о вашей любви… Вы ни о чем не хотите рассказывать.
– Не люблю говорить о том, чего не передать словами.
– Значит, вы заявляете, что познали любовь, но не хотите о ней говорить?
– Это доказывает, что я действительно ее знаю. Молчание – лучшее выражение любви.
– И однако, в своих книгах…
– Говорить и писать – это разные вещи. Да и книги мои не совсем обо мне.
– Не верю ни единому слову. Вы запутались в софизмах. Прав был Монтерлан, говоря, что любовь – несусветная чушь.
– Поэтому я о ней и не говорю. Честно говоря, удивляюсь, что вы знакомы с Монтерланом.
– Зря удивляетесь. Я же вам говорил, что хорошо знаю древнеримских классиков.
– Верно. Монтерлана понять несколько проще, чем, например, Катулла.
– На мой взгляд, Катулл не древнеримский писатель. Он итальянский поэт. То, что такой разобщенный народ, как итальянцы, произошел от древних римлян, для меня одна из величайших загадок Истории.
– Разве это загадка? Все цивилизации рано или поздно гибнут.
– Только не наша.
– Шутить изволите!
– На этот счет мы располагаем совершенно ясными прогнозами.
– Таковыми, вероятно, были и прогнозы шумеров.
– Шумеры! Может, вы нас с динозаврами сравните, раз уж на то пошло?
– В самом деле, почему бы и нет? Глядя на вас, как раз о них и вспоминаешь.
– Жалкая злюка! Вы что, не понимаете, что по нынешним временам динозавр – это вы?
– Вы выставите мой скелет в музее?
– Отличная мысль. Достопримечательность: «Скелет бельгийской писательницы двадцатого века».
– Надо же, музеи еще существуют.
– Еще как существуют.
– Как-то странно для вашей эпохи.
– Напротив. Мы понимаем, что наша жизнь стала скудной. Поэтому весьма нуждаемся в музеях.
– Может, умнее было бы вернуть жизни ее изначальное разнообразие?
– Мы не можем этого сделать.
– Вы сумели вызвать извержение вулкана две с половиной тысячи лет назад, но вы не можете жить полной жизнью?
– Для прогресса это обычное дело, так что давайте обойдемся без банальностей.
– Во всяком случае, вам удалось создать самый грандиозный музей в Помпеях – музей из вулканической лавы.
– Помпеи – нечто гораздо большее, чем музей. Помпеи – сама жизнь.
– Забавные у вас представления о жизни.
– Бросьте! Вам прекрасно известно, что чаша весов Жизни – Жизни с большой буквы – отклонится почти незаметно, если перестанут существовать несколько тысяч ничем не примечательных людей.
– Вряд ли вы стали бы так говорить, если бы речь шла о вашей собственной жизни.
