легко: — Валериана. — И усмехнулась.
— Что смешного в валериане?
— В валериане — ничего, но… — Она покосилась в сторону матери-настоятельницы и закатила глаза.
— Не понимаю.
— Валериана — что-то вроде слабого вина. Мать-игуменья, чтобы успокоить себя, целый день прикладывается к ней в буфетной. От этого она становится забывчивой и к вечеру не помнит, что вызвало ее возмущение. Валериана стоит недешево, но никто не в обиде: благодаря ей с матерью-игуменьей легче живется.
Слова «хризантема» и «женьшень» оказалось произнести нелегко, и это дало мне повод придвинуться еще ближе и, придерживая пергамент за край, сделать вид, будто я тоже пытаюсь разобрать слова. Я расчетливо двигал рукой так, чтобы наши пальцы встретились, и, к моему удивлению, она не отстранилась. Мгновение я тешил себя мыслью, что Франческе это приятно, но, украдкой скосив глаза и посмотрев на ее лицо, понял: она даже не заметила прикосновения. Девушка сосредоточенно прищурилась и прочитала вслух:
— Амарант. — И тут же поправилась: — Нет, не может быть. А если «аманита»? М-м-м… — Она постучала себя пальцем по подбородку.
— Что-то не так?
— Мне кажется, здесь ошибка. Амарант — злак, но не произрастает с тех пор как… забыла; в общем, давно. А аманита — ядовитый гриб. Его тебя тоже явно не посылали покупать.
— М-м-м… — в свою очередь постучал я себя по подбородку.
Франческа прочитала последнее слово и покачала головой.
— Очень странно. Слово выглядит как «опиум». Но никто бы не стал включать опиум в список гастрономических покупок. — Франческа придвинулась ко мне, прекрасные глаза сверкнули озорством. От ее аромата у меня закружилась голова. — Ты когда-нибудь его пробовал?
Она стояла так близко, с таким заговорщическим видом и так меня пьянила, что я начал краснеть.
— Да нет вроде бы. Я хочу сказать, это просто для супа.
— Для супа? — Она сделала шаг назад и холодно на меня посмотрела. — Ты надо мной смеешься?
— Нет! Ни в коем случае! — Боже, что я наделал?
Над толпой, перекрывая шум, взвился голос матери-игуменьи:
— Ты столько просишь за чесночные оливки? Сошел с ума! Ты уже обворовал меня на засоленных в масле! — Она повернулась к Франческе. — Можешь себе представить, этот человек — вор! — В своем гневе настоятельница меня не заметила.
Когда старая монахиня отвернулась, я сказал:
— Про суп я просто пошутил. — Я не собирался вдаваться в долгие объяснения, каким образом старший повар управляет людьми при помощи еды. — Над тобой я никогда бы не стал смеяться.
— М-м-м… — Франческа помолчала и продолжила: — Ты странный, знаешь об этом?
— Ну, я…
— Ничего. — Она отдала мне пергамент. — Мне нравятся странности. — Оглянулась на старую монахиню и добавила: — Мать-игуменья говорит, будто я тоже странная, но это потому, что я не хочу быть такой, как она. — Девушка сделала жест в сторону пышущей здоровьем настоятельницы, которая продолжала спорить с вконец замученным торговцем оливками. — Она знает, как выторговать самые лучшие цены, и велит мне слушать и учиться. Но какое мне дело до цен на оливки, когда вокруг столько интересного? Взгляни на этот великолепный город. Ты бродишь по нему в одиночку?
— Да.
— Как интересно!
Я решил не упоминать, что рыться в отбросах в поисках пропитания и спать у чьих-то дверей не слишком занимательно.
— Ты счастливый. — Франческа обвела рынок рукой, и ее лицо оживилось. — Посмотри на тот красный тюрбан! Ты когда-нибудь видел такой насыщенный цвет? А вон чернокожий с синими бусами на шее. Разве не красиво? Настоятельница говорит, что он из места, которое называется «Африка». Одно название чего стоит — А-фри-ка. — Она закрыла глаза, и ее похожие на слезинки ноздри затрепетали. Чувствуешь? Это запах жизни. От него мне хочется кричать и петь. Если бы я была мальчишкой, то нанялась бы на корабль и объездила весь мир.
Я решил, что никогда не встречал человека, менее подходившего на роль монахини.
— А как ты попала в монастырь?
Франческа откинула вуаль, словно копну пышных волос, и я, ощутив в этом жесте холодность, испугался, что обидел ее.
— А ты на кухню?
— Извини, — проговорил я. — Мне просто интересно…
— Мы принимаем то, что нам дается. — Ее рука теребила шнур на талии. — Родители давно умерли. Знаешь, как это бывает: либо в монахини, либо в куртизанки. Но хорошей куртизанке требуется покровитель. Я не знала никого, кто мог бы меня наставлять, а девушке одной на улице плохо. В монастыре я по крайней мере могу подцепить епископа, а может, даже кардинала. Эй, что с тобой? Ну-ка закрой рот!
В этот момент голос матери-настоятельницы взмыл на самые пронзительные высоты, и я был доволен полученной передышкой. Франческа до странности небрежно рассуждала о том, что могла бы стать куртизанкой. Или только хотела показаться умудренной жизненным опытом? Несомненно, моя любимая, с ее непорочным лицом, имела достаточно здравомыслия, чтобы отказаться от проституции. А как же иначе?
Дородная монахиня тем временем кричала во весь голос:
— Как ты смеешь обворовывать женщину духовного звания?
Уставший от ее воплей торговец оливками предложил:
— Послушайте, сестра, шли бы вы куда-нибудь еще. Возможно, другой продавец отнесется к вам с большим почтением.
К тому времени, когда мать-настоятельница заговорила более вежливым тоном, я собрался с духом и сумел ответить:
— Ты сделала правильный выбор.
Франческа пожала плечами.
— Поживем — увидим.
Я не сомневался, что она нарочно преувеличивала свою беззаботность, и осторожно спросил:
— А если бы ты встретила мужчину, который бы не потребовал приданого? Ты бы ушла из монастыря и вышла за него замуж?
— Что это за мужчина, которому не нужно приданого? Я не желаю торговать рыбой, — рассмеялась она. — Ты в самом деле очень странный. Для кого ты покупаешь продукты? Ты ученик?
— Ученик? Тоже мне, скажешь! — Это был день преувеличений, поэтому я выгнул грудь и заявил: — Я овощной повар на кухне дожа. — Теперь, когда моя вера в синьора Ферреро была восстановлена, я решил, что это не ложь, а правда, только сказанная чуть раньше времени.
— Недурная работа.
— Отличная. Я собираюсь стать старшим поваром. — Приободренный своим самовозвышением, я потянулся к ней мизинцем, пока не коснулся ее руки. Франческа обвила мой палец своим, и по руке, а затем и по всему телу прокатилась восхитительная жаркая волна. Я стоял рядом с девушкой, сцепившись с ней мизинцами, и чувствовал, что парализован любовью. Желая насладиться видом наших соединенных пальцев, я опустил глаза и заметил высовывающуюся из-под рукава кружевную рябь.
— Разве монахини прячут кружевные платочки в рукавах?
— Ах это… — Она достала платок и подняла, чтобы я мог им полюбоваться. — Сама сделала! — Солнце заструилось сквозь ажурную ткань, и налицо Франчески упала сквозная тень. — Люблю плести
