гипсовым розеткам на потолке, сунул гардеробщице в руку горсть монет и набил карманы орешками — мелкими, кофейного цвета, как каштаны, только шершавыми на ощупь. Небо над рекой было высокое, дикое, девушка взяла его под руку и повела к краю дамбы, откуда начиналась песчаная коса, а ему мерещилось, что он вот-вот наткнется на какую-нибудь падаль под кустом. Лючия сняла платье и осталась голой — чтобы искупаться — и велела ему раздеться тоже, но он отговорился, что болен, прислонился спиной к каменной стене и смотрел, как она пробует воду ногой. У нее было ленивое белое тело, больше чувственное, чем ленивое, оно колыхалось на ходу, выдавая свою натуру — натуру аморфной массы, не способной на отказ.
— У меня там мыло в сумочке, подай, — попросила она.
Тудор раскрыл сумочку, вынул мыло, завернутое в бумагу, и подал ей. Она посмотрела на Тудора, смеясь, не стесняясь того, что голая. У нее были большие груди с желтыми следами старых укусов, душистые и прохладные, она тряхнула ими, пытаясь зажечь его, но он отступил, не глядя на эти грубые отметины, как будто он знал ее, как жену, многие ночи, и, отступая, он закрыл глаза, и перестал быть там, на берегу реки, и оказался в поле. Горизонт был подвижный, и он мог отодвигать его, куда хотел, и с ним были двадцать собак и мальчик, который стерег собак и говорил с ними, а собаки понимали, потому что и мальчик был собакой.
— Я хотел вам сказать… а идите вы ко всем чертям. Собрались купаться, а мне ни слова?!
Это был Гонщик. Он избавился от своего ресторанного приятеля и стоял на каменном краю дамбы, подрагивая мускулистой ногой. Прозрачный утренний воздух с запахом тины струями обтекал его. Тудор не обернулся, а только завел глаза и подумал, что ему двадцать восемь лет и что он никогда, даже если проживет шестьдесят или семьдесят, не сможет нарисовать шумы, их нарастание и агонию и только обречен постоянно их слышать. Да, обречен слышать их постоянно.
— Ты купил орешков, — сказал Гонщик. — Угостишь?
— Бери все, — сказал Тудор и вывернул карманы.
И Гонщик принялся колоть их камнем.
1967
Дрофы у студеного родника
Умиротворением и покоем веет от озера, на берегу которого стоит мельница, давшая нам приют. Февраль. Два дня и две ночи подряд идет снег, и по его белому царству среди мохнатых елей бродят разве что Косолапый медведь да Серый волк. И у нас кто-то ходит и ходит по мельнице, скрипя новыми сапогами. Остановится возле иконы, прикроет двумя пятнышками кровоточащего зимнего солнца черные раны на ладонях распятого Христа или, шутя, спрячет лицо Искупителя под густой тенью, похищенной у ночи… Потрескивают поленья в печке, роится огненная мошкара. Попугай, сидя в гнезде посреди настенного коврика, держит в клюве черный листок, а по обе стороны от него два важных павлина с пестрой бахромой хвостов свирепо поглядывают на фарфоровую кошку, примостившуюся в изголовье кроватки и готовую облизать золотые сережки Руксандры. Девочка лежит, свернувшись калачиком под теплым одеялом, и улыбается — надо бы погладить киску, похвалить за то, что умыла сережки, теперь они ни за что не пристанут к липким рукам жадных разбойников. На разбегающиеся летние тропки похожи ячменные колосья и пахнут миндалем. И странен этот весенний запах в морозный день, когда ветер воет в прибрежных ивах и звякает санной упряжью, которая мечтает под соломенным навесом о северных оленях и собаках. Пиликает на стеклянной скрипке сказочный сверчок в черном бархатном кафтане.
— Перестань, надоел! — кричит Руксандра. — Ты мне спать мешаешь!
— А как же школа? — вступаюсь я за сверчка.
— Школы нет, — отвечает Руксандра. — Вчера мы с Ионом Лэстуном из нашего класса натерли школу свиной шкуркой, и ночью ее сгрызли собаки.
— В прежние времена, — вмешивается в разговор моя мать, которая Руксандре приходится бабушкой, — в прежние времена за такие проделки детей наказывали, ставили в угол на колени.
— Хочу на колени, хочу в угол! — кричит девочка, заплетая косички. — Только усыпанный бриллиантами!
— Утром мне встретились четыре снеговика, — приоткрываю я заманчивую дверцу в сказку.
— Четыре снеговика? — удивляется Руксандра.
— Да. Они спустились под мельницу играть в бильярд.
— На этой мельнице нет ни минутки покоя, — жалуется девочка.
— Настоящий, полный покой бывает только в первый день мира, — заявляет бабушка. — И больше никогда.
— А потом солдаты достают сабли и вырезают из дерева красивых женщин, — подхватывает Руксандра.
— Что за глупости ты говоришь? Откуда это? — возмущается бабушка.
— Так мне сказала Жоица, и еще сказала, что я пахну пшеницей и травой.
— Непутевая она была, твоя Жоица. Забудь про нее.
— Не могу.
— А ты закрой глаза и представь: можжевеловая ветка входит в комнату и приносит желтые ягоды, похожие на лампочки под шелковыми абажурами.
— Не хочу закрывать глаза! — упрямится Руксандра. — Не хочу! Стоит мне закрыть глаза, я вижу Жоицу и прорубь, а на шее у Жоицы — колокольчик, как у коровы. Зачем она утонула?
— На дне озера растет перечное дерево, — увожу я разговор в нужное русло.
— И под ним мятные человечки точат кинжалы. А потом они идут на бой? А зачем они воюют?
— Чтобы зима помолодела. И победителя мы поселим у нас на мельнице.
— И его собак тоже?
— У него всего одна собака, и ест она перепелиные яйца.
— А победитель всегда хороший?
— И хороший, и добрый, и справедливый. Чем бы он мог провиниться?
— А мама говорит, что ты провинился, когда выпустил духа из бутылки. Это правда?
— Если я и провинился, то когда поливал вином мясо на жаровне.
— Как ты чудно говоришь, я тебя совсем не понимаю.
Как только мама уходит на работу, ты как-то чудно разговариваешь.
— Иначе бы ты долго не вставала и всегда опаздывала в школу.
— Не пойду в школу, пока не расскажешь про Жоицу.
— Ровно два дня назад, когда вдруг пошел снег, Жоице исполнилось триста лет.
— А до этого сколько ей было?
— А до этого ей было всего-навсего шестьдесят.
— Ой, что это она так состарилась за одну ночь? — удивляется Руксандра.
— Кто видел мою можжевеловую ветку? — спрашивает бабушка.
— Она спустилась под мельницу, чтобы дать прикурить снеговикам, а то у них трубки погасли.
— Я за ней сбегаю! — предлагает Руксандра и бегом спускается по ступенькам.
Руксандре шесть с половиной лет, нет слаще взгляда ее карих глаз цвета золотистого меда, и веет от нее пронзительной чистотой и свежестью талой воды.
Я стою у окна. На дворе хмуро. Вьюжит. Ветер пышет злобой, заставляя трепетать деревья. Терзаемый ветром, стойко несет свой тяжкий крест многорукий мученик — чертополох. Около этого чертополоха на берегу озера и остановилась Жоица, чтобы завязать потуже платок, когда пришла к нам с полной корзиной первых яблок. «И чем вам эта мельница на гору приглянулась, что вы из-за нее город оставили? Маками полевыми? Или тропкой, что мимо них бежит напрямик в озеро? Или хмельным запахом цветущего чертополоха? Как у тебя хватило духу забраться в такую глушь? На том берегу у озера в ложбинке уснул жеребенок, и коршуны долбят ему копыта — зачем? Только не говори мне, что они хотят проникнуть в тайну бега, я тебе не поверю. Зачем им нужны копыта жеребенка — и зачем им бег? Почуяв
