Против меня восстали даже венецианские уроды. Горбуны забрасывали меня камнями, а калеки сооружали заграждения из костылей, пока я бежал по нищенским кварталам. Их объединило злорадство. Ведь покуда я был жив, кто-то заслуживал их презрения.
Остаток ночи я в исступлении носился по улицам и мостам, вдоль каналов, от одной тени к другой. Я мысленно возвратился в то время, когда мой отец гнался за мной по льдам Арктики — самая точная метафора наших отношений. Я вечно подстрекал его. Никогда не давался ему в руки, но никогда и не позволял ему отдохнуть.
Теперь Венеция мстила за него.
Когда я добрался до Фондаменте-Нуове, в пасмурном небе уже забрезжил рассвет, и чернота сменилась цветом помоев. Вода отливала безотрадной молочной голубизной бельма на глазу. Я тотчас вспомнил Лучио и то, что я с ним сделал. Если меня судьба лишила надежды, то я украл у Лучио счастье, которым он уже обладал.
Воздух прорезал свист.
— Сюда!
Я прыгнул.
Я оставался под водой, пока не запекло в легких, а перед глазами не покраснело от удушья. Когда стало совсем невыносимо, я вынырнул меж двух гондол и отдышался. Неподалеку слышались возбужденные голоса:
— Оно прыгнуло сюда!
— Ты видел? Оно как два человека!
— Каких два? Три!
— Мерзость.
— Вон там! Видел?
Я поплыл вдоль пристани. Голоса быстро последовали за мной.
Потом я увидел большую гондолу, которая была украшена так, что походила на жуткий подарок вурдалака. От носа до кормы ее покрывала жесткая черная ткань с позолотой, собранная крупными складками на планширах и свисавшая до самой воды. Посредине высился огромный балдахин из той же материи. Я снова нырнул. На этот раз я всплыл между тканью и деревянным корпусом лодки. Теперь я мог держать голову над водой, не опасаясь, что меня заметят, и дождаться, пока мои преследователи бросят меня искать.
Начался дождь. Капли, барабанившие по плотной, жесткой ткани, заглушали голоса, если только кто- нибудь не стоял прямо у меня над головой.
— Бесполезно, — послышалось в одном месте. — Наверное, утонул.
Еще голоса вдалеке: тихий плач, громкий спор, а потом:
— Нас это не касается. Пропустите.
Гондола бешено закачалась. Сперва донесся тяжелый удар, потом скрежет — очевидно, на борт погрузили бревно и сдвинули его куда-то в сторону, а затем — шаги расходящихся по местам людей. Наконец-то пришло спасение. Я собирался вцепиться в гондолу после того, как она отчалит от пристани. Я надеялся, что если лодка пойдет тяжело, гондольер спишет все на бревно.
Плавание оказалось короче, нежели я ожидал. После того как бревно было выгружено и люди сошли на берег, гондола перестала качаться, будто из нее вышел и гондольер. Голоса затихли. Через пару минут я выскользнул из-под ткани. Рядом была привязана еще одна лодка. Усиливающийся ливень покрывал рябью воду. Я видел лишь розоватую каменную стену, усаженную кипарисами. Я не узнавал этого места.
Я поплыл вдоль стены и уже собрался выбраться на сушу, как вдруг услышал голоса и торопливые шаги. Гондольер помог двум женщинам и священнику сесть в лодку и оттолкнул ее от берега. Через пару минут к пристани подкрались два молодых человека. Они уплыли на другой гондоле в противоположную сторону. Я выбрался из воды, перелез через стену и залег в густых кустах. Убедившись, что никого нет, я решил осмотреться.
Спутанные заросли сменились ухоженным кустарником и клумбами. На прогалине за ними стояла церковь. От нее веером расходились могилы и мавзолеи. Где-то виднелись крошечные таблички, где-то — роскошные могильные плиты, украшенные листьями, лозами и ангелами с каменными очами. Три могилы — не новые, а старые, под замшелыми указателями, — были открыты. Из-за свежей земли в воздухе пахло гнилью и плесенью, и даже проливной дождь не мог рассеять этого запаха.
Я подошел к ближайшей открытой могиле. Рядом стояла тележка, на земле валялись лопаты и кирки. На тележке — груда костей, по которым бурыми струйками стекала вековая грязь, смываемая дождем. Сначала я поразился жуткому уродству — столько костей в одном-единственном скелете, но потом различил изгибы пары-тройки черепов. Я смотрел на останки нескольких человек, перемешанные, точно мусор.
Я отвернулся и быстро заморгал, застигнутый врасплох самим зрелищем и теми чувствами, что оно вызывало. При этом я впервые заметил вдалеке воду. Я завертелся на месте. Вода была со всех сторон. Жизнь посмеялась надо мной в очередной раз. Я убежал из Венеции, но меня доставили на ее кладбище — Остров мертвых.
Назад из-под земли дороги нет?
Просто Шиллер не знал моего отца.
Странно не то, что я лежу на кладбище, ведь это так созвучно моей природе, а то, что я пишу под солнцем, не маскируясь, при свете дня! Хоть я и получаю редкостное удовольствие, тепло и яркие лучи меня не обманут. Я не хочу притворяться хлыщом, нежащимся на пастбище. Я — мертвец, покоящийся на погосте.
Я понял, где я, лишь потому, что Лучио рассказывал мне историю этого места. В Венеции не хватало земли, и Наполеон издал указ, действующий и поныне: хоронить только на Сан-Микеле. Когда от тела остаются лишь кости, их выкапывают и кладут в братскую могилу на другом острове, который используется как оссуарий.
Если покойник все еще дорог родственникам, они приезжают на Сан-Микеле и сопровождают останки. Если же родне все равно (что случается чаще, нежели допускают честные люди), могильщики сваливают кости в одну кучу, дабы упростить задачу и не перевозить на остров каждый скелет по отдельности.
На Сан-Микеле никто не живет. Священник, присматривающий за церковью, — горький пьяница, но у него хватает ума, чтобы каждый вечер возвращаться в Венецию. Впрочем, возможно, он делает это просто из страха. Могильщики приплывают на собственной гондоле. Хоть остров и маленький, я могу здесь спрятаться. Плакальщики никогда не плутают. Выйдя из лодки, они направляются в церковь, затем к могиле, а оттуда — прямиком обратно.
Сегодня я встретил священника. Он решил, что увидел Дьявола.
Около полудня я подумал, что последние похороны закончились, последние плакальщики ушли, и выбрался из укрытия. Но священник был еще здесь. Он рухнул в кусты рядом с церковью и стоял там на коленях, содрогаясь от рвоты. Наверное, гондольер счел, что на воде священнику станет дурно и что лучше ему вернуться, когда пройдет тошнота.
Священник выпрямился, вытер рот и обернулся. Заметив меня, он побледнел и сильно
