мог управиться один. Эти трупы еще не успели остыть. На Бреде были штатские брюки, майка-сетка и кожаная куртка. Драйер закурил сигарету. Он знал, что Шульте больше не придет.
— Он забыл очки, — сказал Бергер.
— Что?
Бергер показал на Моссе. Драйер подошел ближе. Бергер снял очки с мертвого лица. Штайнбреннеру показалось забавным повесить Моссе в очках.
— Одна линза еще цела, — сказал капо. — Но кому она нужна — одна-единственная линза: Разве что детям, выжигать что-нибудь на солнце.
— Хорошая оправа.
Драйер наклонился поближе.
— Никель, — бросил он презрительно. — Дешевка.
— Нет, — возразил Бергер. — Это белое золото.
— Что?
— Белое золото.
Капо взял очки в руку.
— Белое золото? Это точно?
— Совершенно точно. Оправа грязная. Если ее вымыть с мылом, вы сами увидите.
Драйер взвесил очки на ладони.
— Тогда это совсем другое дело.
— Да.
— Надо их записать.
— Списков уже нет, — сказал Бергер и посмотрел на капо. — Шарфюрер Шульте унес их с собой.
— Ничего. Я могу его догнать.
— Да, — сказал Бергер, продолжая в упор смотреть на Драйера. — Шарфюрер Шульте не обратил внимания на очки. Или решил, что они не представляют собой никакой ценности. Может, они и в самом деле ничего не стоят. Я могу ошибаться. Может, это действительно никель.
Драйер поднял глаза.
— Их ведь могли выбросить, — продолжал Бергер. — Вон на ту кучу ненужного хлама. Разбитые очки в дешевой металлической оправе.
Драйер положил очки на стол.
— Давай-ка заканчивай с этими.
— Одному мне не справиться. Они слишком тяжелые.
— Ну значит, позови еще троих сверху.
Бергер отправился наверх и вскоре вернулся с тремя заключенными. Вчетвером они сняли Моссе. Из легких клокоча вырвался сжатый воздух, когда они ослабили петлю на шее. Крюки были вбиты в стену с таким расчетом, чтобы ноги повешенного едва касались земли. Так он умирал гораздо медленнее. На обычной виселице от падения почти всегда ломались шейные позвонки. В Тысячелетнем рейхе этому положили конец. Виселицы были приспособлены для медленного удушения. Здесь хотели не просто убивать — здесь хотели убивать как можно медленнее и болезненнее. Одним из первых успехов нового правительства была отмена гильотины и введение обычного топора.
Обнаженный труп Моссе лежал на полу. Ногти на руках были поломаны. Под них набилась белая известка. Задыхаясь, он цеплялся ногтями на стену. Ободранная штукатурка красноречиво подтверждала это. Сотни повешенных цеплялись за эту стену и оставили здесь следы своих ногтей. И ног — на полу.
Бергер положил одежду и обувь Моссе на соответствующую кучу тряпок и башмаков, потом посмотрел на стол. Очков не нем уже не было. Не было их и на куче бумаг — замусоленных писем и записок, извлеченных из карманов мертвецов.
Драйер не поднимал глаз. Он усердно наводил порядок на столе.
— Что это такое? — спросила Рут Холланд.
Бухер прислушался.
— Птица поет. Скорее всего дрозд.
— Дрозд?
— Да. Так рано весной поют только дрозды. Это дрозд, я вспомнил.
Они сидели на корточках по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, отделявшего женские бараки от Малого лагеря. Никто не обращал на них внимания: Малый лагерь был уже так переполнен, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые покинули вышки, потому что время их истекло. Они не стали дожидаться смены. Такое теперь случалось все чаще. Это было запрещено, но с дисциплиной дело давно уже обстояло не так, как раньше.
Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось тревожное небо.
— А где он поет?
— На той стороне. Там, где стоят деревья.
Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше, на холме, белый низкий домик с садом.
Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал из кармана корку хлеба.
— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.
Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она ничего не отвечала.
— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.
— Нет. Я уже съел свой.
Она глотнула.
— Ты только говоришь так…
— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.
— Ешь медленно. Так получается больше.
Она кивнула, уже жуя.
— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже не больно. Это уже шестой.
— Если не больно, значит, ничего страшного. В нашем бараке у одного загноилась вся челюсть. Он все время стонал, пока не умер.
— У меня скоро совсем не останется зубов.
— Можно ведь вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.
— Я не хочу вставную челюсть.
— А почему бы и нет? Многие ходят с протезами. В этом действительно ничего страшного нет, Рут.
— Никто мне здесь не будет делать протезы.
— Здесь, конечно, нет. А
Рут доела хлеб и медленно обратила взгляд своих тусклых глаз к Бухеру.
— Йозеф… Ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?
— Конечно! Еще как верю! 509-й тоже в это верит. Мы теперь все в это верим.
— А что потом?
— Потом… — Бухер еще никогда не заглядывал так далеко в будущее. — Потом мы будем на свободе, — произнес он, хотя и сам вряд ли смог бы по-настоящему представить себе это.
— Нам опять придется скрываться. Они опять начнут охотиться за нами. Как охотились раньше.
— Они больше не будут охотиться за нами.
Она долго молча смотрела на него.
— И ты в это веришь?
— Да.
