чем крики ухаря-филина доносящиеся из леса. Но взглянуть на то, что происходит в небе, теперь, когда полное затмение свершилось, она должна была обязательно. Обязательно.
Но верю я, заливался, играя голосом, соловьем Марвин Гэй, о да, верю я… что женщину… только так и нужно любить…
Взяв кухонной ухваткой стопочку сразу из трех закопченных стеклянных пластинок, Том Магот передал их своей дочери. Услышав, как быстро и взволнованно дышит отец, Джесси внезапно стало очень его жалко. Папочке, видно, стало здорово не по себе от затмения, но как взрослый он старается не подавать виду. Да, сложная и грустная жизнь у взрослых. Она подумала о том, чтобы утешить его, но отказалась от этой мысли, потому что от этого могло стать еще только хуже.
Он просто-напросто почувствует себя глупо, что она могла понять очень хорошо. Выглядеть в чьих-то глазах глупо она ненавидела больше всего на свете. Вместо этого, она отвернулась обратно и подняв закопченые пластинки стекла на уровень глаз, оторвав взгляд от внутренностей коробки-рефлектора, взглянула сквозь стекло.
И вы, киски, все не будете спорить, пел тем временем Марвин, что так не должно быть, нет-нет, никогда, скажите мне: да! Скажите мне, да, да, да!
То, что Джесси увидела сквозь самодельные темные фильтры, было…
Глава семнадцатая
В этот самый миг, прикованная к кровати в летнем домике на озере Кашвакамак Джесси, которой было вовсе уже не десять лет, а как-никак все тридцать девять, Джесси, вот уже как двадцать четыре w`q` считающаяся вдовой, внезапно осознала для себе две вещи: первое — что она спит и второе — что она вовсе не видит события прошлой своей жизни во сне, случившиеся во время дня полного затмения, а словно бы переживает их заново, как это уже было с вечеринкой в честь дня рождения Вилла, когда большая часть гостей, которых она видела, были либо уже мертвы, либо относились к числу тех, с кем она не встречалась в течение десятка и более лет. Это теперешнее новое мысленное кино, так же как и в прошлый раз, несло с собой привкус сюрреально-реального, что уже попахивало фикцией, потому что весь тот день имел с собой привкус сюрреального и словно бы увиденного во сне. Поначалу к этому относилось затмение, потом то что сделал отец…
Ни слова больше, — сказала себе самой Джесси. Ни слова больше. С меня достаточно уже раз пережитого.
Она конвульсивно попыталась вырваться из цепких стискивающих ее колец того, что могло называться либо сном, либо воспоминанием, чем бы оно ни было на самом деле. Все ее мысленное усилие передалось телу, в физическом мире сильно вздрогнувшему и изогнувшемуся, отчего ее наручники приглушенно звякнули, когда она несколько раз дернулась из одной стороны в другую. Ей почти удалось добиться своего; на мгновение ей показалось, что она почти вырвалась на свободу. И она действительно освободилась бы, почти наверняка, если в последний момент не стала бы уделять этому так много внимания. Она просто передумала. То, что заставило ее остановиться, было бесформенной тенью, силуэтом, молчаливым и неописуемым словами, но вселяющим ужасный страх — силуэтом нечто, что было способно на такое, по сравнению с чем то, что случилось на террасе в день затмения могло показаться малозначительным и тусклым…. если, конечно, ей еще доведется столкнуться с ним лицом к лицу.
Но может быть, я больше никогда не увижу его. Может быть мне повезет и окажется, что это всего лишь был сон.
Но кроме того, это настойчивое стремление укрыться в собственном сне, было еще не все — было и еще что-то, нечто иное. И некая часть ее страстно мечтала вытащить это самое на открытое освещенное пространство, чтобы ясно рассмотреть и понять, независимо от того, чего это будет стоить.
Не раскрывая глаз, она откинула голову обратно на подушку, широко раскинув поднятые вверх руки. Ее лицо было очень бледным и некрасивым от напряжения.
— В особенности вы, девчонки, — прошептала она в темноту. — В особенности вы должны все это понимать.
Утонув головой в подушке, она опять бросилась навстречу тому, что случилось с ней и вокруг нее в тот далекий день затмения.
Глава восемнадцатая
То, что Джесси увидела через свои солнечные очки и самодельные отцовские фильтры, было настолько странным и внушающим благоговейный страх, что в первые мгновения ее разум отказался это воспринимать. Это было похоже на огромную темную родинку, вроде той, что имелась в уголке рта Анны Франциски, только висело оно в полуденном небе.
И если я говорю во сне… то это потому, что я не видел свою детку всю неделю…
Именно в этот момент она почувствовала, как отцовская рука тихонько сжала холмик ее правой груди. В течение нескольких мгновений рука отца осторожно и нежно сжимала ее грудь, потом nrosqrhk` и медленно и сонно переместилась к другой, левой груди, потом снова вернулась к правой, словно бы пытаясь сравнивать их. Отец теперь дышал очень быстро; его дыхание над ее ухом напоминало звук паровой машины и она снова почувствовала этот странный тугой предмет, упирающийся ей снизу в попку.
Есть ли тут свидетели? — кричал Марвин Гэй, этот торговец душами, своим томным воркующим голосом. — Свидетели, кто видел чтото, где вы?
Папочка? С тобой все в порядке?
Она опять ощутила, как по ее груди бегут легкие мурашки боль и сладостное чувство — жаренная индейка в шоколадной глазури с нугой — но на этот раз она так же ощутила еще и тревогу и нарастающее смятение.
Да, ответил ей он и его голос показался ей совершенно незнакомым, как голос чужого мужчины. Да, со мной все в порядке, только не оборачивайся назад. Он поерзал на месте. Рука, прежде сжимавшая ее грудь, убралась назад и занялась чем-то другим; та рука, что лежала на ее бедре, задвигалась более живо и буквально взлетела вверх, резко увлекая за собой ее пляжное платье.
Папочка, что ты делаешь?
В ее вопросе не было страха, ну может, почти не было; по большей части здесь было простое любопытство. То, что можно было назвать в ее голосе страхом, колыхалось глубоко внизу под поверхностью, подобное тонкой натянутой красной нити. Над ее головой горнило странного небывалого света яростно сверкало вокруг темного пятна, висящего в ночном небе цвета темного индиго.
Ты любишь меня, Тыковка?
Да, конечно…
Тогда ни о чем не беспокойся. Я не сделаю тебе больно. Я хочу тебе только добра. И ласки. Необыкновенной ласки. Просто смотри, пожалуйста на небо и позволь мне быть с тобой ласковым.
Не знаю, папочка, нужно ли мне это делать…
Легкое, поначалу, замешательство упрочилось и приобрело вид уверенности, красная нитка глубинного страха под поверхностью наливалась все большей прочностью и утолщалась.
Я боюсь, что сожгу глаза.
Но верю я, пел Марвин Гэй, Что женщины вернее друга для мужчины нет… и нужно нам держаться за своих подруг, до самого до смертного дня…
Ничего не бойся, сказал он ей, теперь едва не задыхаясь. У тебя еще целых двадцать секунд в запасе. Никак не меньше. Ничего не бойся. И не оглядывайся.
Она услышала, как щелкнула резинка — на его шортах, а не на ее трусах; ее трусики находились там, где и должны были находиться, при том, что она совершенно была уверена в том, что опусти она сейчас глаза, то увидит свои трусы во всей красе — так высоко отец задрал ее летнее пляжное платьице.
Ты любишь меня? — снова спросил ее отец и в тот же миг она полностью уверилась в том, что положительный ответ на этот вопрос может оказаться самым, что ни на есть, неверным, но ей было всего десять лет и положительный ответ был единственным ответом, который она до сих пор научилась давать. Так что она ответила ему, что да, любит.
Свидетели, где же свидетели, умолял Марвин Гэй, уже медленно умолкая.
Ее отец снова пошевелился, прижав твердый предмет еще крепче к ее задку. Внезапно Джесси поняла, что такое это было — не рукоятка отвертки или молотка для отбивания мяса, который лежат у мамы в столе на кухне — и тревога, ощущаемая ею, мгновенно с dnbhrni точностью расставила все по своим местам,
