причем эта новая расстановка вещей гораздо больше имела общего с ее отцом, чем с мамой.
Это то самое, что случилось с тобой за то, что ты так обращалась со мной, подумала она, глядя на черный круг в небе сквозь несколько слоев закопченого стекла и после: Это именно то, что получили мы оба. Внезапно в глазах у нее поплыло и приятное ощущение ушло. Осталась только тревога, возрастающая с каждой минутой. О, Господи, подумала она. Это наверное моя сетчатка… я все-таки сожгла себе сетчатку…
Рука на ее бедре теперь подвинулась вверх настолько, что проникла ей между ног, скользила дальше и остановившись, когда продвижению помешал пах, крепко схватила ее там. Он не должен был этого делать, подумала она. Это неправильное место для его руки. Если только он…
Не тискает тебя, неожиданно подсказал голос в ее голове.
В последующие года этот голос, который она станет называть Доброй Женушкой, сделается голосом, постоянно ее раздражающим; Женушка станет голосом иногда предупреждающим, голосом чаще всего обвиняющим и, наконец, голосом постоянно отрицающим. Неприятные ощущения, унижение и боль… все это постепенно уйдет, если только ты соберешься с силами и тщательно станешь игнорировать все это, сказала ей Женушка, потому что так она считала. Это был голос, всегда более всего настроенный до конца настаивать на том, что самое что ни на есть неправильное и неверное, на самом деле оказывается верным, являясь частью могущественных планов высших существ, сложных и неподвластных пониманию смертных. Случалось (в основном в течение времени между ее одиннадцатым и двенадцатым днями рождения, когда она называла этот голос мисс Перти, в честь учительницы из класса второй ступени), что для того, чтобы отделаться от этого скрипучего и квакающего, вечно правого голоса, она пыталась зажимать уши руками — что, конечно же, было бесполезно, потому что голос этот происходил с той стороны головы, куда она никак не могла проникнуть — но в этот миг восходящего светила тревоги, под гаснущим во время затмения небом над всем западным Мэном и горящими звездами, отражающимися в глади озера Темное Пятно, именно в этот момент она поняла (в возможном в тот момент ограниченном смысле этого слова), что причина, по которой рука между ее ног находится именно там, но совершенно ясная, обычная и объяснимая и потому она схватилась в бушующем море паники за соломинку рассудительного голоса:
Он просто решил тебя немножко потискать, Джесси.
Ты уверена? выкрикнула она обратно.
Конечно, твердо ответил ей голос, в котором, как открыла себе с прошествием лет Джесси, всегда сквозила непоколебимая уверенность, чтобы он не говорил, истину или заблуждался. Он просто шутит и все. По крайней мере пытается шутить. Он совершенно не понимает, что пугает этим тебя, поэтому посиди и помолчи, чтобы не испортить такой прекрасный и милый денек. Ничего особенного не происходит.
Не вздумай поверить ей, детка! объявил другой голос — на этот раз более резкий и решительный. Иногда он ведет себя с тобой так, словно бы ты не его дочь, а его подружка, черт побери, и именно этим он сейчас и занят! Он не шутит с тобой и не тискает тебя, Джесси, милашка! Он собирается трахнуть тебя, вот и весь сказ!
Она не могла согласиться с этим, почти уверенная, что грубый голос наговаривает на ее отца, не понимая как то, что именовалось этим грубым словечком со школьного двора, можно было выполнить при помощи одной руки, но сомнения все равно оставались. С внезапной rpebncni она вдруг вспомнила Карен Аукин, наставительно советовавшую ей никогда не позволять мальчику при поцелуе засовывать свой язык ей в рот, потому что от этого в горле может появиться ребеночек. Карен говорила, что когда так случается, женщине остается одно — либо вытошнить ребенка изо рта и убить его, либо умереть от удушья самой. По словам Карен, часто в первом случае женщины тоже умирали от разрыва горла и ребенок умирал тоже. Я никогда не позволю ни одному мальчику целовать меня пофранцузски, говорила ей Карен. Быть может, если я буду очень сильно любить его, я позволю ему спать со мной, но я не хочу, чтобы в горле у меня появился ребенок. Как же я тогда буду ЕСТЬ?
Сейчас подобный способ забеременеть казался Джесси настолько же безумным, насколько и очаровательным — и кто, кроме Карен Аукин, в свое время серьезно задававшейся вопросом о том, остается в холодильнике свет или нет, когда закрывается его дверь, мог придумать такое? И в тоже время в самой идее сквозила некая странноватая логика. Предположим — только предположим — что это правда? Если возможно понести ребенка от языка мальчика, если это на самом деле может случиться, тогда…
Какой-то округлый и жесткий предмет упирался ей в попку. Нечто, что не является рукояткой отвертки или маминого молотка для отбивания мяса.
Джесси попробовала сжать плотнее ноги, движением однозначным и понятным для нее, но только не для отца. Он коротко и хрипло вздохнул — издав полный боли пугающий звук — и еще крепче стиснул чувствительный бугорок в ее трусиках, начинающийся сразу пониже лобка. Ей стало чуточку больно. Она пошевелилась и застонала.
Немногим позже она поняла, что этот самый стон был, почти без всякого сомнения, однозначно интерпретирован ее отцом как проявление в ней страсти. Какой бы не была его интерпретация, она послужила сигналом к развязке этой странной интерлюдии. Неожиданно выгнувшись под ней, он толчком послал ее легонько вперед, Движение одновременно испугало ее и отозвалось неожиданно приятным ощущением… от того, что он мог быть таким сильным, что она в его руках превращалась в пушинку. На продолжение одного замечательного мгновения она почти осознала природу химии, замешанной здесь, опасной и притягательной, власть над которой и сейчас и в будущем могла оказаться в ее руках — если только, конечно, она пожелает управлять этой химией.
Нет, сказала себе она. Я не хочу иметь с этим совершенно ничего общего. Что бы это ни было, это пугает меня, вызывает отвращение и чувство стыда.
Сразу же после этого твердый предмет, упирающийся в ее ягодицы, предмет который не мог быть ни рукояткой отвертки, ни маминого молотка для отбивания мяса, спазматически содрогнулся и разлил из себя теплую жидкость, мгновенно начавшую пропитывать ее трусики.
Это пот, уверенно объявил голос, принадлежащий той, которую через несколько лет назовут Женушкой. Это пот и есть. Он почувствовал, что ты боишься его, больше не хочешь сидеть у него на коленях, и от того занервничал. Ты во всем виновата и тебе следует извиниться перед ним.
Пот, курица ты моченая! — насмешливо заговорил другой голос, тот что в один прекрасный день станет принадлежать Руфи. Этот голос звучал совершенно спокойно и тихо, но за ним определенно сквозили испуг и абсолютное понимание происходящего. Джесси, ты отлично знаешь, что это такое — это та штука, о которой говорили подружки Мэдди на ее вечеринке с ночевкой, после того как они наконец решили, что ты уснула. Синди Лессард называла это спуск. Nm` сказала что спуск белого цвета и он шустро выдавливается из тех штук у парней словно зубная паста из тюбика. И именно от этой штуки девчонки беременеют, а не от французских поцелуев.
В течение нескольких бесконечных секунд она балансировала на вершине гребня отцовской волны, смущенная и испуганная и где-то восторженная, слыша, как раз за разом он хрипло глотает напитанный влагой воздух. Наконец его бедра и колени расслабились и опустились и он откинулся на спинку своего шезлонга и опустил с собой и ее.
Все, Тыковка, больше смотреть нельзя, сказал ей он и несмотря на то, что он все еще задыхался, его голос теперь звучал почти как обычно. Из голоса отца ушло то прежнее пугающее ее возбуждение и в нем больше не было сумбура или непонимания, только одно, что она ясно и точно услышала: простой и глубокий покой. То, что только что случилось — если что-нибудь в самом деле случилось — означало, что всему пришел конец.
Папочка…
Нет, не спорь. Твое время вышло.
Протянув руку, он осторожно взял из ее пальцев толстенькую пачку закопченого стекла. Одновременно с этим он поцеловал ее в шею, еще более осторожно и нежно. Чувствуя его губы на своей шее, Джесси смотрел на колдовскую тьму, окутавшую озеро. Она слышала и не слышала по-прежнему доносящиеся из леса крики филина, стрекот сверчков, обманутых преждевременными сумерками и начавших свое пение на два или даже три часа раньше срока. Остаточный образ плавал перед ее глазами подобный татуировке в виде темного пятна с гало из пышущего зеленого света и, пытаясь прогнать этот образ, она думала:
Я смотрела на черное солнце слишком долго и наверняка сожгла себе сетчатку. Теперь этот черный след перед глазами останется у меня навсегда, потому что я ослепла, пускай частично, как частично слепнут
