Щиплют пену стада морских барашков. Верные пастухи налегают на весла, заставляя расступиться Посейдоновы отары. Свежий ветер наполняет паруса. Вперед, в Арголиду! Что же ты, Колебатель Тверди? Не спешишь поднять бурю? преградить путь водяными громадами? разверзнуть пучины?! Ведь я, Одиссей, сын Лаэрта, спешу в Микены, чтобы сорвать ваш замысел!
Что же ты?!
Сердце сжимается от страха, сладостного ожидания и собственной дерзости. Я не настолько глуп, чтобы не бояться. И не настолько труслив, чтобы прятаться. Я иду!
Попутный ветер. Легкая зыбь. Гелиос провожает нас сиянием улыбки. Где бури? грозы? водовороты?!
Эй, Глубокоуважаемые! ведь это же я, Сердящий Богов!..
Тишина.
Арголидская гавань.
– Коня мне!
До Микен отсюда – рукой подать. Особенно верхом.
Свист ветра в ушах. Спасибо куретской науке.
Я иду! скачу! несусь!
Косматая туча пожирает солнце. Ты спохватился, Тучегонитель? Ты решил покарать дерзкого? Сейчас, сейчас в зарвавшегося наглеца ударит ветвистая молния! Испепелит! Сейчас... Куда? стой! Туча лениво сползает к западу, вновь открывая ясный лик Гелиоса. Даже ливня пожалела, скотина.
Обидно, знаете ли...
А вот и Микены.
Встречайте, богоравные!
Проклятье! Как мне везло в Микенах! Словно в бою, когда враги сами подставляются под копье, наклоняют щит, чтобы твоей стреле было удобней впиться в горло, бестолково размахивают мечами, попадая по своим... А герой разил. Направо и налево. Не давая труда задуматься: бой или насмешка?!
Я был доверху преисполнен козней различных и мудрых советов. Меня ими тошнило. Я врал напропалую. Всем встречным-поперечным. Диомеду сказал, что на день заехал в Герею Аркадскую (это рядом!), по торговым делам, а меня оттуда вызвал гонцом ванакт Агамемнон. Агамемнону – что гонец был от его брата, Менелая Атрида. Менелай вообще не спрашивал, откуда я взялся: белобрысого настолько потрясло бегство обожаемой жены, что он, как дитя, радовался любому сочувствующему. Нестору Пилосскому шепнул на ушко: дескать, явился согласовывать вопросы военного флота. И кривляка-Нестор закряхтел, закашлял с одобрением – это да, это верно... Напоролся в коридорах на старого приятеля: Калханта-троянца. Порадовался вслух, что приличные люди из Трои на стороне справедливости; напомнил о неслучайности наших с ним встреч. Сводил послушать сплетни местных стрижей, кивал, внимая пересказу с птичьего на человечий. Извинился за давнее мордобитие. Потом наткнулся на шурина Паламеда – вот уж кого не ожидал... – кинулся лобызаться, знакомить любимого родича, почти что брата, с мудрейшим из птицегадателей.
За знакомством оба и не вспомнили поинтересоваться: как новоиспеченный итакийский басилей умудрился попасть в Микены одним из первых.
На совет зашел, будто в собственную спальню. Похлопал по плечу десятника хризосакосов[72] на входе: несешь службу? молодец! Спросил: жалованье вовремя платят? И, не дослушав, шагнул в зал.
Мне везло.
Говорили о скотстве петушка-Париса, о том, что басилей Приам торжественно признал Елену женой сына; называли это вызовом всей Элладе – я слушал и тихо радовался вялому гневу собравшихся, их наигранному возмущению. Говорили о союзниках Приама, о железных мечах хеттийцев, собравшихся на подмогу негодяям, о могучем троянском флоте, господствующем в Лиловом море – я слушал. Радовался чужому страху: мечи! флот! ого-го! Предлагали блокаду торговли с Троей, на всякий случай решили заткнуть глотки, кричащие во всех ахейских харчевнях 'Война!'; договорились отправить посольство...
Никто не хотел воевать.
Я же видел!.. страшная сказка оборачивалась плутовской былью. Осудил торговую блокаду – согласились, не споря. Сказал: себе дороже! – поверили, не чинясь. А когда я предложил от имени Итаки договориться с киприотским представителем Дома Мурашу, которому Троя задолжала чудовищную сумму – две тысячи талантов!!! – ванакт Агамемнон не побрезговал, расцеловал в обе щеки. Ему уже мнилось, как разоренная Троя кланяется Микенам в ножки, и несет Елену обратно к мужу, заранее смазав благовониями где следует.
Мне везло. Через десять минут я стал послом. Отнекивался, упирался, спешил домой, где ждет беременная жена! – а они упрашивали, уговаривали, молили хитроумного Одиссея, сулили горы благ, льстили, напирали... И молнии не падали на меня из выси небес. И земля не колебалась под ногами. И златые стрелы не награждали меня хворями-болезнями.
Лишь гудел вдали гонг моего
Мешал чувствовать себя богоборцем.
Костер заката медленно сползает в морскую купель. Сыплет вокруг царственными искрами: пурпур, золото, густой янтарь. Беззвучно шипит колесница Гелиоса, остужая раскаленные за день борта в соленых водах. Память ты, моя память!.. почему я помню это? почему вижу?! Лишь закрою глаза, и отсюда, с ночной террасы настоящего – бултых! без оглядки, и закатная волна накроет с головой.
Я – внизу, перед воротами Солнечных Львиц. Стены крепости закрывают от меня трагическую гибель заката. Камень неотесанных, циклопических глыб выветрен, крошится, но скрытая сила таится в нем. Вечность простоит, а потом еще пол-вечности; а потом еще, сколько надо. Не мы строили. До нас.
В детстве думалось: увидеть Микены – и умереть. Увидел. Не умер. Утром плыву в Трою. Увидеть Трою – и умереть?
