И едва не падаю в обморок: Троя тоже хочет мира, только мира, никакой войны. Он, Приам, приносит ахейцам и лично богоравному Менелаю самые искренние извинения. Парису, выродку семьи, нет прощения. Елена будет возвращена законному супругу в самое ближайшее время, с соответствующими дарами, которые, быть может, хотя бы отчасти возместят богоравному Менелаю... Я, понимаешь, на части разрываюсь, от каждой тучи шарахаюсь, жду подвоха отовсюду – а тут только приплыли, и нате?! Да что ж это творится?! И, главное, – что творится
Ведь радоваться надо! За тем и ехал!
А я стою и ну ничегошеньки не понимаю! Ведь троянцы сейчас отдадут нам Елену, мы уплывем домой... эй, Глубокоуважаемые?! Куда вы смотрите?! Афиночка, яблочная моя – посмеяться над рыжим вздумала?! Нет, видать, совсем я разума лишился! Еще бы вслух к ним с этим воззвал!.. Что, и Парис тоже вот так? Запросто?
Кстати, а где он, петушок наш, охраняющий мужей от их жен?!
Я никогда не видел его раньше – но узнал сразу. Парис стоял справа от трона, среди других басилят. Губы кусал. Да, он был красив. Иначе, чем Акамант (я даже скосился на афинянина, для сравнения) – Парис был нечеловечески красив! Крылось что-то такое в лице, в мягкой, слегка расслабленной фигуре, в посадке головы, в разрезе влажных карих глаз. Он походил... на бога? Я вспомнил Афину, какой она мне явилась в последний раз; вспомнил статуи богов в храмах... Нет. Знакомая дичь чудилась мне в троянском юноше- соблазнителе.
Далеко Разящий?! кучерявый насмешник?! – не может быть!
Я сморгнул и увидел тень.
Тени.
На лбу выступил холодный пот. Люди, звери или боги не отбрасывают такие тени. Чудовищность красоты и прелесть уродства. Тени обступали Приама, троянского владыку, медленно кружились вокруг трона, и сквозила в их движениях сладострастная обреченность. Превращая пятидесятилетнего мужчину в груду умирающей плоти. А Парис, пастушок-найденыш... О боги! он похож, он действительно похож!..
– ...полагаем, что к примирению больше нет препятствий. А сейчас досточтимых послов ждет трапеза. Мне же позвольте на время удалиться – басилея зовет его долг. Позже я присоединюсь... к вам...
Приам заерзал на троне, словно ему подложили колючку. Пальцы старца закопошились: взяли, смяли, погладили, оторвали... Мигом двое даматов под руки подняли владыку с трона – аудиенция закончилась.
– К жене побежал. Долг супружеский исполнять, – шепнул мне на ухо Калхант, когда мы выходили из зала. – Он без этого трех часов не может... плохо делается...
Я мысленно извинился перед самим собой за 'кобеля'. Вот тебе и развалина трясущаяся! Силен, старикан! Значит, не врали люди...
Пир закатили до утра. А утром, едва проспались, к нам заявилась целая свора гонцов с приглашениями едва ли не от всех знатных граждан Трои. Богоравные жаждали явить гостеприимство.
И я понял: быстро нам отсюда не выбраться.
– Любим данайцев, дары приносящих! – надрывается толпа снаружи. Это дарданы, их тут едва ли не половина населения. Они нас любят.
Громко, во всеуслышанье.
Сегодня нас принимает Анхиз, дарданский властитель; брат Приама. Я начинаю уважать здешние семьи. Жить рядышком, имея одинаковые права на трон, и не сожрать друг дружку... Уметь надо. Детей у Анхиза много меньше, и дворец тоже не сводит с ума размерами; зато отделан побогаче. Хотя казалось бы, дальше некуда. В мегароне на стенах фрески – местные деды-прадеды совершают подвиги. Вон из моря лезет чудище, а басилей Лаомедонт велит Гераклу (похож!..) прибрать чудище к ногтю. Все чин чинарем: басилей большой, Геракл маленький, дракон средний. Рядом красота неописуемая – впереди стада пастушок идет, со свирелькой. Стадо, заметим, славное: полста юношей, полста девиц и пегая корова. Корова вот-вот свалится от усталости. Внизу надпись клиньями, по-хеттийски: 'Основание'. Города, надо полагать. Дальше и вовсе загляденье: Посейдон с Аполлоном возводят троянские стены. Посейдон в растворе перемазан, на голове платок, борода колтуном; Аполлон зачем-то с луком. На заднем плане человечишка копошится; лицо от благочестия чуть не треснет. Ему тоже кусок стены выделили.
– Радуйтесь! Нам каждый гость дарован богом, какой бы ни был он земли...
Радуемся. Кланяемся Анхизу-дарданцу, гостеприимному хозяину. Кланяться хорошо: легче скрыть потрясение. Да, меня предупреждали заранее: Анхиза любила Черная Афродита, даже сына Энея ему родила (вон стоит, плачет на радостях; здоровенный детина...) – а потом разлюбила. Да так, что у милого избранника от горя расслабленье членов и подслеповатость. Знаем мы эти штучки, афродитические...
Видели вчера.
Трясет его, Анхиза-то; дергает. У левого глаза – полированный хрусталь, для пущей остроты зрения. Хрусталь держит слуга, самому владыке не удержать. Похожи они с братцем, ох, похожи – в их лета так выглядеть, это сильно постараться надо. Старались. Вон, тени кругом Дарданца кишмя кишат. Знакомые, басилейские; виделись уже. Дрожь по хребту, мурашки; говорю положенное, заверяю в дружбе-приязни, а сам нет-нет да и гляну: тени! прелесть уродства! дикость красоты! Больше не разглядеть. Удивительно ли, что членов расслабленье...
Выясняется: дарданы войны не хотят. И сейчас не хотят, и раньше не хотели. И хотеть не будут. Осуждают Париса, сочувствуют обманутому мужу; приложат все усилия. 'Любим данайцев!..' – снова взмывает за стенами. Нас приглашают за столы. Эней Анхизид прилип к Менелаю, в сотый раз умоляет пересказать трагическую повесть его жизни. Слезы текут по простоватому лицу Энея, чистые, искренние. Парень явно не дурак поплакать. А владыка-папаша не дурак выпить: виночерпий с ног сбился. Вон, и члены поменьше трясутся, и взор просиял. Говорим о приятном. Меж столами снует мой рябой свинопас: на правах сопровождающего его оставили с господином послом. Эвмея вдохновила история найденыша-Париса, теперь свинопас достает всех и вся: не пропадал ли у здешнего басилея еще один сынок? Лет тридцать пять тому назад? Да гляньте, гляньте!.. черты, властность очей! семейное сходство! Не похож?! Жаль...
Гоню его прочь.
