Две волны сошлись воедино: скука и гул
Миг, и вдогон плеснула волна третья.
Любовь.
Скучно. Ворчит гонг, сердясь. Я люблю вас, люди! – будьте начеку. Герой должен быть один, говорит дядя Алким, и он прав. Герой обречен мойрами-Пряхами на одиночество: воюет в одиночку, побеждает в одиночку и умирает тоже в одиночку. Некий рыжий безумец вступил на пагубную стезю геройства: один за всех. Один против Олимпа. Я! спасу! – отсидись на Итаке... Нет! спасу! – затаись! спрячься... Нет! я!..
Ого-го – и на стенку.
Там, где герой идет напролом, говорит дядя Алким, люди ищут иные пути. Военная хитрость. Иногда, если надо – подлость. Да, гибнут твои друзья, но их гибель – цена победы. Герой, ты ожидал молнии или землетрясения? готовился встретить Глубокоуважаемых лицом к лицу, втайне желая и страшась этого?! – взамен получи удар в спину. От людей, воюющих по-человечески. Отправить посольство, чтобы за их спинами раздуть шумиху: война! обманный маневр! завтра выступаем! Принести жертву на алтарь Арея – после казни послов Троя обречена. Это вам не бабу увести...
Война должна иметь достойное оправдание; она его получит.
Я люблю вас, люди... боги, я люблю вас.
Не умею иначе.
Ты был мудр, костистый старик по прозвищу Геракл, говоря: живи долго, мальчик! – ибо понимал, что время подвигов закончилось. Героя погубили свои, герой умер; да здравствует Одиссей, сын Лаэрта.
Если нужно будет убить – убью. Если понадобится предать – предам. Если потребуется обмануть – обману. Если ценой будут развалины Трои и погребальные костры до небес – что ж, пусть так. Главное: вернуться. Прикрыть спину от ударов неба и земли, жаждущих развода. Удавить последние капли героя в себе. А после опять: вернуться.
Есть разные девизы на щитах: 'Сам Зевс меня не остановит!', 'Муж-победитель', 'Слава бежит впереди меня'...
Я вернусь.
Ничем не хуже.
И звучит куда более по-человечески.
...когда вошел тюремщик с едой, Одиссей прыгнул ему на спину.
И, сдавив глотку, обжег шепотом:
– Молчи! сейчас отпущу. Пойди к басилею и скажи: Одиссей, сын Лаэрта, хочет видеть Приама, сына Лаомедонта. И еще скажи: теням не место подле живых. Запомнил?
– Кхх-хах!.. ах-каах... н-не м-мест...
– Ну и молодец. Иди.
У дверей тюремщик задержался. Не заорал: 'На помощь!'. Вместо этого, растирая горло обеими руками, выдавил:
– Кххх... з-зачем?
– Стал бы ты иначе меня слушать, – неприятно улыбнулся узник. – И учти: забудешь передать, басилей с тебя голову снимет. Уж поверь мне. А не веришь мне, поверь прорицателю. Ему воробей на хвосте принес.
– Снимет-снимет, – закивал Калхант, жмуря совиные глаза и меньше всего понимая игру рыжего. – А семейство изгонит в леса.
И минутой спустя, наедине:
– Ну, рыжий!.. ты б еще ячменной муки спросил, с солью! Темечко заранее посыпать[76]!
Одиссей глядел в стену; молчал.
Через час за мной явились.
ЭПОД
В небо плеснули кислым молоком. Стало зябко, ночной хмель мигом выветрился; зато осадок скопился в голове тоскливой мутью. С удивлением обнаружил: меня трясет. Мелкая такая дрожь, противная. 'А-а... пожалуйста!.. не на-а-а...' – слабый всхлип в тишине спальни. Это жена. Спросонок. Остро захотелось войти, вбежать, нырнуть под покрывало, в дремотное, родное тепло; утешить, как утешают тело, не разум, ибо какие утешения для разума можно сыскать на этом проклятом рассвете?
Скоро солнце.
Скоро Эврилох отправится убивать свою тысячу врагов.
Если бы отец сейчас находился на острове, я бы, наверное, пошел к нему. Разбудил; служанка побежала бы греть молоко – папа всегда поражал меня страстью к теплому молоку, к пористой пенке... Но Лаэрт уехал в деревню. Так говорят все; так велено говорить. Папа, я знаю, чего тебе стоило покинуть Итаку; я никогда не смогу отблагодарить тебя в достаточной мере, мой лысый, улыбчивый папа, мой Лаэрт-Пират! – в силах ли копье отблагодарить щит за его крепость? Но сейчас мне не хочется думать, где ты.
