полыхает. И улыбка. Только за десяток стадий чувствовалось: ванакт.
Хозяин.
Дядя Алким спрашивал: 'Хочешь быть копьем в чужой руке?'
Рука в руке.
Копье в руке.
Хочу ли я?!
...хлопнул Диомеда по плечу. И звон металла резанул сердце: опять?! Ф-фу, глупости... просто медь ударилась о медь: кольца на ножнах – о колесничный обод.
Иногда я готов проклясть наследство своей крови. Но все-таки: хотелось рассказать ему обо всем. Взахлеб, путаясь в словах, как мальчонка – в подоле одежды на вырост. Новые знакомства, вчерашняя ссора с лесбоссцем, а рыженькая возьми да исчезни... даже не попрощалась!.. Хотелось рассказать. А я стою; молчу. Почему я молчу?
И, поперек молчания – пронзительный вопль глашатая:
– Тиндарей! богоравный Тиндарей Спартанский! призывает!! богоравных женихов!!!
Короче, некогда лясы точить.
Пошли жениться.
...память ты, моя память!.. я вернулся.
В сонме других женихов, я торчу столбом перед ступенями дворца. Равный среди равных. Богоравный среди богоравных. Духота; острый, звериный запах пота смешивается с кипрскими благовониями. Над ухом утробно сопит Аякс-Большой. Сейчас ему будут показывать Елену Прекрасную. Земную богиню. Набычился Аякс, разбух от крови по жаре; не мужчина, живой фаллос. Меня за бок лапать стал: от волнения плоти.
Отодвинулся бы, да некуда.
Тесно.
– Радуйтесь, мои дорогие гости! Радуйтесь, богоравные! Великое счастье пришло в мой дом! Счастье!..
Стар басилей спартанский. Дряхл. Не человек, руины. Кашляет, плюется. От счастья, должно быть. Явилось оно в дом, стоглаво, стотело: вот-вот само себя на много счастьишек рвать станет. А там и охрана подоспеет, пособит... Моргает басилей. Утонули глазки в черепашьих глазницах; гноем в уголках закисли. Слезятся. Пальцы веточками акации роются в грязной бороденке. Наверное, ищет, что бы еще сказать.
О, нашел:
– Настал час выдать замуж мою... э-э-э... Елену, Елену Прекрасную... э-э... гордость земли нашей...
Не слова – каша. А вышло, будто кремень. Высеклись искры из жениховских венцов. Высеклись искры из юных, вожделеющих взглядов. Зажглось незримое пламя, пляшет над толпой; Черная Афродита топчет души босыми ногами, а душам то в радость. По всему ахейскому
'Дурак! дурак!..' – знакомый шепот в уши.
– Телемах? ты?!
Зашикали на меня. Вот же невежа итакийская! Тиндарей-басилей, и тот сбился. Зажевал, зачавкал:
– Сейчас же прошу... э-э-э... гостей, дорогих гостей на славный... славный...
Ну на пир, на пир просишь! Давай, рожай! Жаль: чудо было, и сгинуло. Стою, как оплеванный. Все ждут, всем дивно, а мне смутно: шарю глазами – кучерявый? где ты, Далеко Разящий?!
Наверное, солнышком голову напекло.
Прозевал я Еленин выход. Только и взмыло кругом, голубиной стаей:
– А-а-а-а-а-а-х!
Привстал я на цыпочки, Аякса отпихнул: да вон же! на ступенях! Маленькая женщина, вся в голубом, золото волос на плечи льется. И тут меня ударило. Наотмашь. Вся бронза, что в бою с Филамиледом вокруг гремела, за праздник показалась. Ослеп я, оглох; умер. Стою мертвый. Беспамятный. Лет триста мне, не меньше. Руки ходуном ходят; поджилки трясутся, в глазах – толченый хрусталь. Не вижу я Елены. Женихи в сто глоток: 'А-а-а-ах!' – а у меня дыханье сперло.
Я другое вижу, сквозь хрустальную крошку.
Сквозь слезы.
Насквозь.
Тень маленькой женщины сперва на ступенях лежала, складками – поднялась. За Еленой встала. Женщина маленькая, тень большая. Под самый фриз, с инкрустациями синей эмали. Женщина светлая, тень темная. Хуже моего эфиопа. Старуха. Крылья за спиной кожистые, злые. Подрагивают в нетерпении. Легли ступеньки под черные ноги колесницей; обернулись женихи драконьей стаей, добровольно впряглись – рванутся, понесут, не разбирая дороги! Гони! в левой руке у тени плеть, в правой – уздечка, на поясе – меч
