Человек Номоса

да весы...

Один раз отмерить, семь – отрезать.

– А-а-а-а-а-х!

– Елена!

А я Елены не вижу. Так, еле-еле. Что я, рыжий? выходит, рыжий. Они все с Еленой, у них обожание, восторг у них заполошный, а я, рыжий безумец, с черной Елениной тенью-старухой – лицом к лицу.

Один на один.

...Хорошо в толпе: захочешь, не упадешь... некуда падать.

* * *

Возвращаться трудно. Почти невозможно. Рвусь из цепких объятий тайного моря, любой глоток воздуха грозит стать последним, и водоросли прошлого опутывают душу. Я не такой, как все. Разумные, безумные... это слова, а слова ничего не значат. Я бреду пешком, слепец, глупец, я волочу за собой молчащего Старика – подскажи! ответь! убей, но ответь!!! – а по Спарте вскачь несется дикая колесница, запряженная драконами в венцах, золотых и серебряных, и за спиной возницы-тени плещут злые крылья. Ярят драконов, бесят хуже плети. Огнем и дымом из зубастых пастей:

– ...такую Агамемнону отдать? Никогда!

– Костьми ляжем!

– Стеной встанем!

Зачем я приехал сюда?! Незнакомые люди становятся драконами, незнакомые люди становятся знакомыми, частью меня, это больно, это страшно, и хочется упасть под колеса, лишь бы озверевшая упряжка пошла боком... завертелась!.. остановилась.

Но мне не дано падать под колеса.

Если нужно будет убить – я убью. Если нужно будет предать – я предам. Если нужно будет спасти – я спасу. Себя, а значит, их. Всех; не всех; никого, кроме себя. Я не знаю, как, но это не имеет никакого значения. Как не имеют значения имена тех, кого понадобится убить и предать ради спасения.

Номос важнее предрассудков.

– ...чтобы все по обычаю!

– Ристания! На колесницах!

– И на копьях, и на копьях чтобы! И лук!..

Тяжелая рука опустилась на плечо. Остановила:

– Что ты видел?! Малыш, что ты видел?! Почему ты один не кричишь: 'По обычаю! Не отдадим!..'?

Я не знаю этого человека. Раньше мы не встречались. Средних лет, плотного телосложения. Без венца. Одежда в пыли. Жених? вряд ли. Он смотрит на меня так, будто хочет вывернуть наизнанку и узнать: что там, внутри?!

– Они кричат совсем другое, – ответ родился сам. Одиссей плохо понимал, что говорит. И на 'малыша' не обиделся. Его рвало словами, будто желчью. – Они кричат: 'Мне! мне!! только мне!!!' Вот что они кричат на самом деле. И злые крылья рвут небо над Спартой...

Опомнился.

Вдохнул со свистом.

– Кто? кто ты такой?!

– Протесилай из Филаки. Я только что приехал.

Имя странного человека ничего не говорило Одиссею. Приехал. Только что. Значит, жених. Значит, завтра или уже сегодня он будет кричать вместе со всеми: 'По-честному! Победителю!' – на самом деле крича: 'Мне! Только мне!..'

– А я – Одиссей... с Итаки...

– Я знаю. Мне сказали. Малыш, ты видишь? ты действительно видишь?! Проклятье, почему ты так молод!..

Одиссей отшатнулся. Казалось, удивительный Протесилай сейчас схватит его за грудки и начнет трясти, пытаясь состарить – потому что нужно куда-то бежать, что-то делать, а он, Одиссей, слишком молод...

Солнце рассекло надвое стайку облаков, и короткая, нелепая тень зашевелилась под ногами Протесилая из захолустной Филаки. Смяла песок. Смех хрипло вырвался из груди итакийца. Нет, но ведь смешно! правда, смешно! У взрослого человека тень – ребенок... лет пять, может, шесть!.. Тень-дитя. Корячится на солнцепеке, молит отпустить, в холодок... А у самого Одиссея, у малыша, иная тень – Старик.

Смейтесь!

– Ты ничего не понимаешь, мальчик! Ты видишь, но не понимаешь! Микенский трон опустел, диадема катится по земле, ожидая, кто нагнется и подберет! Эврисфей, ванакт Микен, убит Иолаем-Копейщиком, и теперь...

Протесилай осекся.

Потому что Одиссей подошел к нему вплотную.

– У тебя детская тень, – доверительно сказал рыжий. – У Елены крылатая, а у тебя – детская. Тебе говорили об этом? И еще: я не умею понимать. Я сумасшедший. Тебе об этом тоже не говорили, да? Я умею лишь слышать, видеть, чувствовать и делать...

Ужас отразился на лице Протесилая из Филаки.