Но Одиссей уже не видел его лица. Отвернувшись, он брел наугад, хохоча во всю глотку. Тень-дитя! тень-Старик! тень-безумие!.. драконы несут колесницу в пропасть: 'Мне! мне единственному!..'; мыши копошатся на опустелом троне Златых Микен, подбирая крошки власти, и какая-то карга, держа на коленях голову мертвого ванакта, выкалывает ему глаза вязальными спицами, а дядя Алким говорит, что глупо быть копьем в чужой руке, он ничего не понимает, этот Алким, он не знает, что просто быть – еще глупее, когда можно не быть, не быть, не...
Можно.
...позднее Эвмей рассказывал: они подобрали меня у общественной лесхи [58]. Затащили внутрь, в прохладу. Лесха пустовала, если не считать мертвецки пьяного бродяги у дальней стены; и няня Эвриклея мигом принялась колдовать над питомцем, попутно кляня болванов, отпустивших мальчика без присмотра. Эврилоха, как самого быстроногого, погнали в лавку за снадобьями. Филойтий распалил очаг, закипятил воды в чьем-то шлеме – а я все смеялся.
Тихо, радостно.
Потом перестал.
Слезятся глаза. В голове Гефестова кузница. Нет, я не могу на нее смотреть! не могу!..
– ...очухался.
– Тебе лучше, молодой хозяин?
Ладонь сама скользнула к глазам, прикрыла. С некоторым усилием удалось приподняться; сесть. Мир вокруг качнулся, обретая четкость. Это просто послеполуденное солнце: упало во дворик лесхи, слепит. Просто солнце.
Я люблю солнце.
И шумит не здесь – за стеной, снаружи.
Толпа шумит.
Я люблю толпу, растревоженное осиное гнездо... Диомед! Он ведь остался там, на площади! среди драконов! Они ведь сейчас... с обрыва!..
Вскочил. Слабость отпускала, и в голове прояснилось. Только горчил на губах отвар, которым отпаивала рыжего Эвриклея.
– Ты куда, молодой хозяин?!
– Надо. Спасибо, няня!
– Не за что...
Остальные промолчали. Просто двинулись следом, не отставая, сбившись в маленький, плотный кулак. И няня пошла со всеми, больше ни о чем не спрашивая.
Город ударил в уши многоголосьем, лязгом доспехов, беспорядочным шарканьем сандалий. Люди стягивались в кучки, где поменьше, где побольше, с подозрением косились друг на друга; к кому-то уже спешил десяток тяжеловооруженных воинов – гетайры личной охраны.
Драконы несли колесницу.
Диомеда, окруженного телохранителями, Одиссей приметил издалека. Подошел; почти подбежал. И что же? Ванакт Аргоса, который сейчас должен был объединять сторонников и строить козни врагам, преспокойно разговаривал с какой-то девицей! Стройная фигурка, волосы темной меди, грудь вздымается от волнения – девушка в чем-то пыталась убедить ванакта, а тот никак не убеждался.
– С кем это ты? – выпалил Одиссей без раздумий. И мигом спохватился:
– Радуйся, красивая!
Диомед запнулся на полуслове; замер едва ли не с открытым ртом.
– Ой! – это девушка.
Ну вот, напугал. Еще бы: налетел незнамо откуда рыжий вихрь, да как гаркнет из-за плеча! Тут сам Зевс испугается.
– Не бойся, красивая! Мы с Диомедом друзья. Я Одиссей, с Итаки. А ты откуда?
Кровь бросилась в лицо. Потому что девушка во все глаза уставилась на него, Одиссея! Улыбается:
– Я Арсиноя, сестра Тидида. Троюродная, из Куретии. Ой, Одиссей, а где это – Итака? Это далеко?
– Ну... кому как. Это остров. На корабле сюда четыре дня плыли. Хвала богам, послали попутный ветер.
– А я на островах не была ни разу! А про Итаку даже не слышала. Небось, куда ни глянь – море?
Троюродный брат мялся рядом, забытый.
'Везет мне на красавиц!' – еще успел порадоваться Одиссей, а Арсиноя уже, оказывается, тащила его прочь с площади.
– Противно здесь, – заявила девушка на ходу. – Все, едва Елену увидели, как с цепи сорвались. Я бы и Тидида увела, да он упрямый...
'Так вот в чем дело! Сообразительная у ванакта сестричка...'
– Уезжайте отсюда, – вдруг посерьезнев, сказала Арсиноя, останавливаясь в пустынном переулке. Сбивчивый шепот был ей не к лицу, но иначе не получалось. – И побыстрее, пока целы. Уж поверь мне!
– Верю.
