– Тогда идем! Я провожу.
Прямо сейчас? А почему бы и нет?
Одиссей огляделся и увидел рябую физиономию Эвмея. Свинопас подглядывал из-за угла. Наверняка остальные там же прячутся.
– Надеюсь, твой отец не будет возражать, если я приду не один?
– Конечно!
– Тогда – веди.
И, рябому соглядатаю:
– Вылезайте! Нас приглашает к себе достославный Икарий, брат басилея Тиндарея.
Море памяти. Туман глухих бухт и зимние, выцветшие островки чередуются с яркими, будто умытыми ливнем берегами.
Идем через наш лагерь: это оказалось по дороге. Дом Икария – за городом, в долине реки. Очень кстати: прихватили дары – негоже идти в гости с пустыми руками. Да и переодеться не мешает. Эвриклея – с нами. 'Кто тебя, молодой хозяин, отпаивать будет, случись что? Как днем?' И ведь права няня.
Только дорогу я все равно не запомнил. Иду – а внутри очаг тлеет. Тепло, по-домашнему. Словно вечер, а я сижу, отдыхаю. Когда рыженькая удрала, не попрощавшись, грустно было. Муторно. А сейчас – спокойно. Наверное, я бабник.
Не заметил, как пришли.
А в дом нас не пригласили! У рассохшихся ворот встретил плешивец-слуга (не разобрать, раб или свободный; видно лишь, что сильно навеселе!) и возвестил, икнув:
– Радуйтесь! Богоравному Ик-карию надоела духота мегарона, и он умоляет дорогих гостей пожаловать в долину, к реке!
Клянусь Дионисом, мне это понравилось! Церемонии, напыщенность здравиц, чинные трапезы, когда кусок в горло не лезет... в Тартар их!
Молодец, Икарий!
Он и вправду оказался молодец: встретил по-нашему, по-пастушьи. Холстина расстелена прямо на земле. Щербатые чаши из ольхи. Закуски на скорую руку: холодный свиной бок, порезанные дольками яблоки, блюдо томленого лука, обильно сдобренного лавром. Вместо богатства – радушие. Улыбки вместо постных рож. Амфоры не из подвала – вон, под кручей, в реке охлаждаются! И благоухают на всю округу, дожариваясь, молоденькие барашки.
Слюны полон рот.
Аргус и вовсе решил: на собачий Олимп попал. Все на земле, значит, можно! жаль было пса разочаровывать.
Сам Икарий встал навстречу. Брат спартанского басилея разительно отличался от развалины-Тиндарея, из которого разве что песок не сыпался: телом дороден, румян, на язык легок, и явно не дурак выпить. Неразбавленного, как выяснилось позже. А ведь ему, по меньшей мере, восьмой десяток... пошли нам боги такую, воистину зеленую старость – бодрую, полную сил!
Пятеро сыновей. Старшему около тридцати, не больше. Дочке Пенелопе – четырнадцать. Мне рассказывали: с Икарием, как жена, живет напея – долинная нимфа. Детей ему рожает. Если кому завидовать, так это человеку, на исходе лет способному увлечь нимфу не на ночь, не на день-два – на десятилетия.
А мы: подвиги, подвиги...
– Радуйся, Одиссей, сын Лаэрта! – зычный голос хозяина вспугнул селезня в осоке. – Ну ты герой: назвали сопляком – сразу в зубы! Это по-нашему! по-геройски! Ладно, шучу, шучу!.. Эй, Пенелопчик! доча, благодари защитника!
Девушка, заворачивавшая подогретый сыр в лепешки, обернулась – и в глаза Одиссею будто солнцем плеснуло.
– Ишь, рыжехвостые! оба! Я ли на Итаке гостил, Лаэрт ли к нам заезжал?! Доча, ты чего?! Или не рада?
– Рада. Безумно, – и веснушчатое солнышко быстро, надеясь, что остальные не заметят, показало Одиссею язык.
Сын Лаэрта обиделся, но виду не подал.
У самих языки длинные: высунем, мало не покажется...
– Великая честь быть гостем богоравного Икария...
– Да ну! – отмахнулся почтенный старец. Сунул в рот маслину, косточкой плюнул в Эвмея; не попал и густо расхохотался. – Запел, щегол?! Великая честь, да сесть бы, да съесть... Лучше делом займись, а то мои дорогие сыночки до ночи проваландаются! Нарожал, понимаешь, криворуких! помру, за год не похоронят!
Пятеро дорогих сыночков и ухом не повели: привыкли, должно быть, к шуткам папаши. Завертелось:
