Вот тебе и раз! Вслух подумалось?
– Да встретил в городе одного человека. Тень у него еще... ладно, ерунда. Назвался Протесилаем из Филаки.
– Лаэртид! дурашка рыжая! Ты хоть знаешь, кто это был?
– Кто?
– Иолай Первый! Иолай-Копейщик!
– Возничий Геракла?!!
– Он самый.
Знакомый гул нарастал вокруг. Одиссей зажмурился – но гул внезапно отступил перед вопросом рыжей девчонки, которой было наплевать на всех Геракловых возниц и Протесилаев из Филаки, вместе взятых:
– А ты, богоравный Одиссей? Небось, тоже рвешься в ванакты? Жаркое одолел, глядишь, и с престолом управишься?
Пенелопа откровенно дерзила, но дерзость была щитом для обиды. Малым щитом; не укрыться.
– Я? ванактом?!
– В приданое трон получишь. Хвостом к Елене! – гневно фыркнула девушка, нимало не заботясь бредовостью идеи.
– Да провались она пропадом, ваша Елена! Помешались на ней... Молятся на старуху! храмы возводят!.. придурки!..
Слезинка растерянно покатилась по щеке дочери Икария, смывая веснушки. Бледная-бледная щека; чистая-чистая слезинка. Чуть слышный шепот:
– Ты... ты... она же красивая... самая!.. она же богиня...
– Говорю ж: помешались! Самая! рассамая... Не знаю, не разглядел. У меня от вашей Елены голова болит. А от тебя – выздоравливает!
Бледные щеки вспыхнули пожаром.
– Так ты что же, парень, не жених? – Икарий подавился яблоком.
– А вам без меня женихов мало? Спарта по швам трещит, а им еще подавай! хотите, эфиопа подарю?!
– Ты это... – не удержался старший сын хозяина. – Ты, понимаешь... а зачем тогда приехал?
– Зачем? – Одиссей подумал. Честно развел руками. – Не знаю! Меня и папин дамат пытал: зачем? что, без тебя не женятся? Понимаешь, Пенелопа, я сумасшедший... я, наверное, к тебе ехал...
Боги не смеются так на Олимпе, как рассмеялся веселый Икарий. Он хохотал долго, до слез, утираясь ладонью, вкусно булькая, хрюкая, брызжа слюной – глядя на него, заулыбались все. Пенелопа сидела, потупясь, но щит был мал, и без труда виделось: рада.
Счастлива.
– Вот ведь дитя неразумное! – гаркнул Икарий, отсмеявшись. – Вот тебе и жених! Только не Еленин! А Пенелопчик сразу: дуться, обижаться... То-то я гляжу: он у тебя и герой, и спаситель, и красавец чище Ганимеда, а явился – слова доброго пожалела! Эх, молодо-зелено...
Совершенно пунцовая от смущения Пенелопа краем глаза покосилась на улыбающегося Одиссея. И уже открыто, не таясь, показала язык: острый, розовый.
Ну что ты с ней будешь делать?!
Костер отбежал назад, присел на корточки, став маленьким, встрепанным, еле заметным. Лишь отблески бродили вечерней долиной, пугая уток в камышах; да еще неслось над дремлющим Эвротом, на крыльях хмельного ветра:
Эвриклея со стряпухой отстали, не мешая молодежи сумерничать. Говорили о всяком; больше – о Елене. Само получалось: начнешь о пустяках, а выйдет – Елена. Новый Еленин пеплос. Новая прическа. Елена играет на кифаре: лучше всех. Скульптор приезжал, из Коринфа – Елену ваять собрался, для храма. Ну хоть одним глазком!.. говорят, изготовил статую и закололся, через день. Прямо у постамента. У Елены сандалии на тройной подошве, с каблучком. Клитемнестра, сестра Елены, примерила – чуть ноги не поломала. А Елене ничего. Ходит.
Говорили.
Постепенно оставался только этот разговор: слова, слова, слова. Остальное – вечер, речная сырость, хруст стеблей под ногами – входило в речь, словно меч в ножны, присутствуя без вмешательства. Даже песня вплеталась, не заглушая. Вечер, река, птичье бормотанье; двое идут берегом.
– ...отец намерен оставить тебя ночевать.
– Я и сам останусь. В первый раз, что ли? Ночь теплая, опять же костры... плащи постелим...
– Нет. Тебя отец положит в доме, отдельно от всех. Или на сеновале. А ночью пошлет меня к тебе.
– З-зачем?
