– Мама!..
Сумерки обняли нимфу. Тишина бродила долиной Эврота, и только у костра выводили сипло, еле слышно:
Одиссей вгляделся. Няня стояла молча, глядя куда-то далеко, за край надвигающейся ночи, а в тонких пальцах Эвриклеи рассерженно извивалась гадюка, обвивая запястье тройным браслетом.
Но не жалила.
– Спасибо, мистисса, – тихо сказала Пенелопа.
– Ладно, молодая хозяйка, – был ответ. – Сочтемся.
...память ты, моя память!.. ночью Пенелопа не пришла ко мне. Зато пришла эта... куретка троюродная. Арсиноя. Как и сыскала-то – не ведаю. Я еще спросить хотел: ее тоже отец послал? или муж? Не спросил. Не до того было. Завертелось, понеслось в бездну... не ночь – чистая Гигантомахия. От нее яблоком пахло: свежим, душистым. Наверное, я все-таки скотина. Приап ходячий; рыжий. Или дурак. Женихи, небось, сейчас тоже: ухвати рабыньку поприглядней, глаза зажмурь, представь, что Елена – и давай!.. им, женихам, хорошо. А мне Елену представить – старуха! крылья! плеть!.. – руки опускаются. И добро б только руки. Ладно, проплыли. Эта куретка все равно замужем, я ее больше и не увижу-то никогда.
А жаль.
Нет, все-таки я скотина. И дурак.
– Уезжай!.. уезжай! с рассветом! прошу тебя!..
И она туда же. Как сговорились.
Потом она ушла. Провожать запретила. А я – счастливый! обессиленный! – лежал, закинув руки за голову. Думал. И почему-то о спартанском басилее. Тиндарее-старике. Жалко мне его было. Сухой, дряхлый; одной ногой в могиле. Или двумя. Всего боится. Всем завидует. Был в изгнании, младшему брату Гиппокоонту завидовал: почему на троне? почему силен, горд, почему сыновей без меры наплодил?! почему убит самим Гераклом?! – то-то славы... Вернулся, надел венец, стал брату Икарию завидовать: почему веселый? почему его нимфа любит? сыновья почему? дочь?! Вырвал отречение от прав на трон, все, что мог, вырвал, прямо из рук – опять зависть гложет: почему не плачет? не горюет? почему смеется?! Сейчас женихам завидует. Боится и завидует: почему молодые? сильные? буйные?!
Завистливый трус.
Это казалось очень важным: завистливый трус. Скряг покупают, глупцов обманывают, мудрых убеждают; сильных побеждают или устраняют. А трусов, преисполненных зависти? Что надо делать с ними?! Я и не заметил, как мне стало
Тиндарей – завистливый трус. Женихи – слепые драконы: 'Мне! мне единственному!' Елена – оружие возмездия.
А я? кто я?!
И самое главное: что я должен видеть, чувствовать и делать?!
Утром, неподалеку от костра, нашли задушенного Аргусом человека. Карлика. Значит, не спартанец: здесь таких еще во младенчестве – со скалы. В руке убитый сжимал сапожное шило: отравленное. Похоже, он успел раз-два пырнуть шилом собаку, но по поведению Аргуса не было видно, что пес собрался в собачий Аид. Напротив: резвился, как щенок. Ластился ко мне. Руки лизал.
– Уезжать надо, – сказал Эвмей, пнув карлика ногой.
– Уезжать надо, – сказали Ментор с няней.
Филойтий и остальные кивнули.
– Надо, – согласился я. – Скоро уедем.
Думалось о другом.
Почему Аргус, без звука задушивший карлика с шилом, пропустил ко мне Диомедову сестру?
– Теламонид кричит, что каждого убьет...
– Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами...
– Да все мы с охраной ходим! Дожили!..
– Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк...
Свояк, чужак... Это я критянину велел: нужны корабли. На всякий случай. Если спешно отступать придется. Или людьми поддержать, с тыла. Идоменей к Гифийской пристани верного человека отправил; а я, в придачу, кормчего Фриниха. Слали тайно, да здесь теперь любая тайна – нимфам на смех. Ничего, зато корабли... 'пенные братья'...
Пускай.
День прошел шумно и безалаберно. Я распускал хвост перед Пенелопой: обстрелял всех, даже Тевкра- Лучника, потом на мечах... Удивительно: они здесь почти все оказались – рабы. Рабы вспыльчивости, рабы осторожности, рабы желания победить, рабы призрака по имени 'Честный Бой'; рабы страха потерять лицо... рабы вопля: 'Мне! только мне!..'
Бей рабов!
На мечах все вышло проще простого: бей рабов! – и иди туда, где тишина.
Они думали: я ради победы. Ради Елены. А мне было
