которую я пытался предотвратить.
Правильно я пошел к Икарию.
Вчера я вообще все делал правильно. Я любил их всех – вожделевших Елену и оттого жаждавших крови друг друга. Аргос, Микены, Пилос, Саламин... края и области, острова и города... я любил престарелого брюзгу Тиндарея и его веселого брата Икария, я любил Пенелопу и куретку Арсиною... Нет, мне так и не удалось сделать их частью себя. Мне удалось другое: частица меня была в тот миг в каждом из них. Засела наконечником стрелы: захочешь, не выдернешь.
Я разил далеко.
– Тиндарей разрешит твоей дочери стать моей женой, – с порога сказал я заспанному Икарию. – Проведи меня во дворец.
И он поверил. Ведь это очень просто: заставить людей верить тебе. Надо всего лишь верить самому себе и твердо знать, что все получится.
Как знаю я сейчас, что непременно вернусь домой из-под Трои.
Ты слышишь меня, Пенелопа? – я, Одиссей, сын Лаэрта, наконец обернулся к войне лицом, и скоро, скорей, чем думают глупцы, она побежит прочь!
Я вернусь!
Тиндарей не спал. И даже согласился выслушать меня. Один на один, без свидетелей. Только с ним я говорил иначе, чем с его братом. Ведь это проще простого: разговаривать с трусом. С завистливым трусом.
Завистливого труса надо напугать. Надо вложить ему в руки ужас много больший, чем гложущий труса страх. Дать ладоням почувствовать жар, дать сердцу сжаться в розовый, беззащитный комок, дать гортани высохнуть, а коленки превратить в струны – и только потом указать путь к спасению.
Тогда трус – твой.
Он не хотел давать согласие на брак. Упирался; бубнил глупости. А мною уже полностью овладела скука. Море любви и бронзовый звон Мироздания ушли к туманному горизонту, исчезли... Почти.
Я знал: будет так, как я хочу.
И тень моя сидела в углу на корточках, притворяясь Стариком.
– ...богоравные! Мужи ахейские!
Ты гляди, и голос прорезался! Хотя дрожит, конечно. И голос, и сам басилей. Но он уже
– С радостью великой обращаюсь я к вам, благородные герои. Ибо дочь моя Елена сделала наконец свой выбор...
Да что ж он мямлит, болван?! Еще немного – и сорвутся женихи, за мечи схватятся!
Не вышла к нам Елена (хвала богам!). А все равно видится: множатся, ползут по площади тени. Встают на дыбы драконьей стаей. Черно в глазах от крыльев; каждый сам за себя, каждый против всех. Занесла Немезида карающий бич: вот-вот хлестнет – лететь небывалой упряжке с обрыва, прямиком в сумрачное царство Гадеса.
Добро пожаловать, богоравные!
– ...все будет хорошо, Диомед! – шепчу я; Тидид рядом, он меня слышит, не может не слышать. – Вот увидишь... все будет... все...
А гул вокруг нарастает, ширится; звенит медный купол моего
– Все мы здесь друзья, богоравные басилеи, все мы здесь братья! Верю, порадуетесь вы за мою дочь и за ее избранника! Все вы достойны, все вы равны...
Один из драконов не выдержал. Распахнул пасть, зашелся огненным воплем. Не сметь! стой! говори, басилей спартанский! Ведь ужас, подаренный мною тебе, стократ ужасней былого страха, и имя ему: вечное проклятье потомков!
– ...поклянемся согласно обычаю, что никто не поднимет оружия на мужа дочери моей, но придет на помощь ему в трудный час, не жалея сил, крови и самой жизни!..
Ну вот, наконец-то!
Слово сказано.
Замерла драконья стая – на самой грани, на кромке обрыва.
Недоумение.
Изумление.
Смятенье.
...Ну же!
– Чего это он? Это, значит, Аякса выберут, а мы ему помогай?
– А если тебя?..
Молодец, Диомед! Я люблю тебя, Тидид, ванакт Аргосский! Ты первый понял! Каждый – за себя. Но каждый уверен: 'Мне! мне единственному! Я – избранник!' Это значит: мне быть мужем Елены.
