Мысль была странной.
От нее тянуло полднем и зудом в татуировке.
Вокруг поленницы гуськом бродили брахманы, шепча заупокойные мантры и плеща на дрова топленым маслом. Потом один из них взобрался наверх и стал умащать покойника кокосовым молоком, смешанным с черным алоэ и соком лотоса; а также покрыл ладони раджи шафрановой мазью. Следить за жрецами было неинтересно, и Карна стал разглядывать собравшихся.
Вон друг-Боец, рядом со слепым отцом. Одеяния цвета парного молока, гирлянды до пупа, а сам Боец хмур. Насупился, губу закусил. В землю смотрит. То ли дядю жалко, то ли стоять скучно. Чуть позади Бешеный топчется. Вот этому непоседе наверняка скучно. До одури. Того и гляди, что-нибудь выкинет. А дальше вся немеряная толпа остальных чад Слепца колышется тучей.
Ждут.
Вон враги-Пандавы, свежеиспеченные сироты. Под желтыми зонтами. Младшие близняшки ревут беззвучно, всхлипывают, утирают глаза ладошками; троица старших держится. Хорошо держится, по- мужски. Жалко их. Честное слово, жалко. А ну как у меня папа умер бы, не приведи Яма-Князь?! Ишь, только подумал, а сердце уже ледяным шилом насквозь. Не люблю я вас, парни, да разве ж в этом сейчас дело?!
Люблю, не люблю… глупости.
Вон сам Гангея Грозный с советниками-наставниками. Седой чуб по ветру плещет. Серьга с рубином в ухе. Громадина старик, такой нас всех переживет. Да и переживает помаленьку. Братья мрут, племяши мрут, как мухи, а ему хоть бы хны. Сажает на трон одного за другим; теперь вот Слепцом на престоле закрылся, будто щитом в бою – и правит. Вся Великая Бхарата на него чуть не молится. Еще бы: сын Ганги, победитель Рамы-с-Топором, без малого Чакравартин всея земли… ну его.
Пусть стоит.
Возле Грозного – Наставник Дрона. Брахман-из-Ларца. Нахохлился, желваки на скулах катает; губами жует. Вот уж кого не люблю. Дай ему волю, давным-давно погнал бы меня в три шеи. Зазорно ему сутиного сына воинскому делу учить. А учит. И честно учит. Ничего не скрывает, сколько раджатам, столько и мне. Я б так в жизни не смог: хотеть прогнать и учить. Нет, не смог бы.
Уважаю.
Шиш я от тебя сбегу, хитрый Дрона!.. учи. Всему учи.
Без остаточка.
Ага, а вон и бабы… в смысле, женщины. Жены трупа. Царицы Кунти и Мадра. Одна стройная, хрупкая, по сей день юной ашокой тянется; вторая в соку. Пухлая. Нравится. Недаром имя Мадра на благородном значит 'Радость'. Радость и есть. На такой и помереть за счастье. Грех так о вдовах, тем паче о царских вдовах, а все равно – нравится. Кобель я, правы наставники. Это, небось, поверх нее Альбиноса-покойника и сыскали. А стройная Кунти на Мадру-Радость зверюгой косится. Вот-вот сожрет и косточки выплюнет.
Нет, две жены все же многовато.
Надо одну… а остальных – по обычаю гандхарвов.
По любви – и концы в воду.
Взгляд упрямо не желал скользить дальше. Крючком зацепился за вдовых цариц. Вон из-за плеча старшей, Кунти-худышки, мама выглядывает. Приблизила маму царица. В покои взяла. Сопровождать всюду велит. Платит щедро, одаривает сверх меры. Это хорошо. И папа говорит, что хорошо. Зато мама жалуется: взбалмошна царица. Начнет выспрашивать у доверенной служанки о ее семейном житье-бытье, словно невзначай переведет разговор на сына, на Карну то есть – а потом злится. Кричит без причины. Дерется иногда. Небольно: шпилькой ткнет слегонца или там ущипнет. После остынет, устыдится и браслет сунет. Мама и простит.
А я бы не простил.
Я бы сам – шпилькой.
Особенно когда царица Кунти меня к себе зовет. Полюбился я ей, что ли? Усадит в покоях, маму рядом поставит, чтоб никто дурного и в мыслях не держал; вкусненьким кормит. Говорит: если обижают, мне жалуйся! Что я, перуном трахнутый, ей же на ее собственных сыновей жаловаться! Молчу, жую, а она мне о всяких пустяках… и все по голове погладить норовит.
Мама просила папе не рассказывать.
Это правильно. Кому не известно, как через таких вот цариц наш брат страдает? Откажешь ей, тебя же клеветой и обольет.
Оскопят потом или вовсе на кол посадят.
Ладно, стерплю… ради мамы.
Карна с усилием мотнул головой, заставляя себя смотреть в другую сторону. И обнаружил, что голые по пояс факельщики уже бегают вдоль поленницы, тыча живым огнем в смолистую ямалу. Вспыхнули лианы, язычки пламени засновали меж стволами, превращаясь в ослепительно-гнедых жеребцов, самовольно впрягаясь в последнюю колесницу Альбиноса. Ветер рванул рыжие гривы, упряжка заржала, вздыбилась – и понесла алоглазого царя на юг, в царство Петлерукого Ямы.
Рукотворное чистилище разверзлось перед взором собравшихся. Медовоокий Агни вылизывал все прегрешения раджи, очищая душу добела, суля в грядущем жизнь новую, прекрасную, истинно райскую, где молочные реки в кисельных берегах текут под небом в алмазах…
Карна зажмурился.
Вот она, смерть.
Настоящая.
Чей жар не в пример горячей полуденного солнца.
