На рассвете Карна отправился дальше.
В качестве награды увозя финальный эпизод из 'Сказания об убийстве ракшаса Баки':
– И благодаря своим достоинствам те пятеро героев стали приятны для жителей Камышухи. Они всегда ночью приносили матери собранную милостыню и ели каждый свою долю, которую мать сама отделяла. Половину съедали укротители врагов вкупе с матерью; а другую половину съедал убийца Баки, обладавший великой силой. Но горе, горе нам! – услыхав о достоинствах Кампильи, столицы панчалов, покинули нас витязи, оставив по себе лишь добрую память!
Карна гнал коней на юго-запад: через лесистую Экачакру, мимо святых криниц Красных Крыльев, вброд перейдя Господню Колесницу – в Кампилью.
Перед самой переправой он имел короткую беседу со страшно обожженным гандхарвом – от которого узнал о пятерых паломниках с матерью.
Один из них, беловолосый гордец в мочальном платье явно с чужого плеча, умел факелом отражать летящие стрелы, и огонь тек из ладоней его, сжигая все на своем пути.
– С-суки! – просипел напоследок гандхарв, судорожно дергая культяпками крыльев.
Небеса оказались временно закрыты для бедолаги. И пуще боли мучила обида: так дорого расплатиться всего лишь за вопрос 'Почему брахманы по виду ведут себя в дороге неподобающим образом?!'
У этого людского табора была веская причина пухнуть от тщеславия. Он располагался вокруг знаменитого холма, с вершины которого Грозный и Дрона в свое время решали судьбу Кампильи. Но если табор и пух, превращаясь в совсем уж невообразимое столпотворение, то причины для этого нашлись иные.
Впрочем, о причинах позже.
Вечер валился с небес стремительней перуна Индры, и Карна проклинал тупоумие кампильских стражей. Объехав всю столицу панчалов (как водится, посолонь), он всюду натыкался на запертые ворота – и равнодушие караульщиков.
– Откройте! – кричал Карна, задирая голову к зубцам башен.
– Не велено! – мерно отзывались башни. – Завтра на заре у южных ворот…
– В чем дело? – ветер рвал с затылка шапку, и оголодавшие кони ржали, роя землю копытами. – Почему не пускаете?!
– Не велено! – падало сверху эхо. – Завтра на заре…
– Да чтоб вас пишачи разодрали! Объяснить по-человечески можете?!
Тишина, в которой отчетливо слышится знакомое 'не велено…'
Выход был один: прибиваться к табору и ждать зари.
У импровизированной коновязи Карна оставил лошадей попечению рябого прохвоста, вожака дюжины сопляков мал мала меньше. Рвение рябого соответствовало цене полученной им пластинки из нагрудного ожерелья гостя, и можно было не сомневаться: лошадей ждет царский прием. В смысле, еда, вода и скребница. А большего трудно ждать в этой юдоли слез даже царям.
На всякий случай добавив к пластинке подзатыльник, Карна подмигнул рябому – и пошел устраиваться на ночлег.
Это оказалось не так просто: табор являлся уменьшенной копией Великой Бхараты, а значит, требовалось соблюсти бхутову уйму условностей. И в первую очередь: Варна-Дхарму, Закон 'окраски'. Собственно, представителям чистых варн – брахманам, кшатриям и вайшьям – было проще всего. Их отношения особо не регламентировались, и жрец вполне мог хлебать из одного котла с сотником- копьеносцем или старейшиной цеха ювелиров. Но смешанные касты и сословия, да еще в такой теснотище… эталоном их отношений была чистота брахманского шнура.
Из рук пастуха, цветовода и огородника, а также плотника, медника или золотых дел мастера – из этих рук брахман воду примет. Зато у прачки, у носильщика паланкинов, цирюльника и горшечника, кузнеца, маслодела и винокура – ни-ни! Даже умирая от жажды. Но эти люди все-таки допускались в храмы, городские и деревенские; в отличие от кожевенников и сапожников, скорняков и уличных плясунов, метельщиков и корзинщиков. Последних и к общему колодцу-то не подпускали – вынуждали рыть свой, отдельный, или в крайнем случае выделяли часть колодезного сруба, к которой дозволялось подходить невозбранно.
Короче, расположившись не у того костра, Карна вполне мог остаться голодным и холодным просто в силу обычая.
Поэтому он временно сложил с себя сан раджи и устроился близ гуртовщиков из Магадхи, деливших тепло и скудный ужин с бродячим коробейником и семьей местного кондитера – сладкое семейство возвращалось в Кампилью от сельской родни.
Самая подходящая компания для сутиного сына.
– Завтра, говоришь? На заре? А шиш с тмином не выкусишь?! В лучшем случае, после полудня…
– Так отчего ж не пускают?
– Не пускают – это полбеды. Сунешь воротнику мзду в мешочке, вот тебя уже и пускают, а кого-другого мытарят в три души! Главное, что не выпускают. Тут, паря, мздой не отделаться!
– Ты мне голову не морочь! Пускают, выпускают… чего ждем, спрашиваю? От Брахмы милостей?!
– Ярмарка в Кампилье. Слыхал, небось? А ярмарка – дело бойкое, ты заехал, я выехал! Вот сам и пораскинь умишком: ежели от каждого, кто выехать захочет, грамоту требовать, да еще с печатью Панчалийца или на худой конец градоначальника… Опять же, ворота на запоре, окромя южных. Говорю тебе: после полудня заедем, и то в лучшем случае!
– Грамоту? С каких это пор на выезд из города царские грамоты требуются?
– С недавних. А ты че, не слыхал, как красильщика Харшу на глазах у всех соседей головы лишили? Ну,
