…кислый запах нищеты.
Так пахнет вечная подлива-похлебка из бобов, гороха и чечевицы, это аромат прогорклого масла и жмыха горчичного семени; отрыжка после просяного пива, теснота, редко стираная одежда, редко мытые тела, треск насекомых под ногтем, чад очага – дыра в земляном полу, снабженная глиняными бортиками, на которых держатся горшки с пищей. Кислятина ворочается во тьме, душит, забивает ноздри грязным пухом, и неудержимо хочется чихнуть, а еще больше – выбежать отсюда на свежий воздух.
Позади шепотом ругается Кришна. Черный Баламут возится с лампадкой, предусмотрительно захваченной из лагеря. Язычок пламени робко выглядывает из масляной жижи и почти сразу прячется. Не хочет рождаться здесь, в грязи и бедности. Кришна уговаривает его, убеждает Семипламенного Агни, что перед светом и тьмой все равны, что…
Зачем ты привел меня сюда, Баламут?
Лоскут света выхватывает стопку травяных циновок в углу. Рядом отгороженный бхитар – божница покровителей дома, куда допускаются только мужчины. Надо полагать, покровители давным-давно махнули рукой на свои обязанности. Кроватей нет. Даже тех, что делаются на скорую руку: рама с веревочной сеткой, положенная на четыре чурбака. Ничего нет. Грязь, божница и циновки.
Вон, в углу еще одна.
На циновке спит женщина. Худое тело кажется невесомым, оно парит над травяным плетением, свернувшись калачиком, словно задавшись целью подтвердить чудеса аскезы; правая рука подложена под щеку. Женщине снятся сны – и она морщится, дергает щекой, кусает губы…
Плохие сны.
В том, что они – плохие, сомнений нет. Здесь не может сниться рай. Особенно если ты – царица Кунти, которую успели похоронить в мыслях своих сотни и тысячи.
– Где эти? – спрашиваешь ты.
Кришна понятлив.
Ему не надо называть имен.
– На промысле, – кратко отвечает он. – Жрать-то хочется…
Женщина ворочается и стонет.
– Ушастик, – бормочут растрескавшиеся губы, давно забывшие о помаде. – Маленький мой… ушастик…
Ты с жалостью смотришь на мамину покровительницу. Таким сыновьям, как у нее, надо бы руки-ноги повыдергивать. Довести мать до кошмара! Хорошо хоть жива, а то сгорела б в Смоляном Доме старой ветошью… Разве ей скитаться по лесам, жить подаянием, ноги бить вровень со здоровенными парнями?
Ах, ублюдки!
Ты на миг представляешь на месте царицы свою мать. Руки холодеют, а в ушах маревом возникает и пропадает знакомый звон комариной стаи.
Тело чешется.
Но нищета и насекомые здесь ни при чем.
– Ушастик, – шепот во мраке, кашель, нутряной, сухой кашель; и снова шепот. – Ты не убивай их, ладно?.. ты же старше… Ну ради меня!.. не…
– Ладно, – отвечаешь ты.
Сам плохо понимая, что хочешь этим сказать.
Женщина резко открывает глаза и садится на циновке. Ресницы слиплись, по бокам переносицы засохли капельки гноя, а во взоре плещется ужас и отчаянная, невообразимая надежда.
Дикая смесь.
– Карна! Ты!.. ты…
Тело ее совсем легкое, тебе ничего не стоит подбросить царицу к небу или на руках отнести прямо в Хастинапур; жалость кипит в тебе, страшная жалость, бешеная жалость, способная толкнуть на самые безрассудные поступки.
За спиной сочувственно сопит Кришна.
– Не могу.. не могу больше! Забери, забери меня отсюда!.. пожалуйста… Ведь хуже бродяг, хуже псоядцев! Они говорят: домой нельзя, дома Грозный, дома враги… убьют… Пусть лучше убьют! Живем, как вши… копошимся! Животами все время маемся… у Арджуны чирьи… И смерти, смерти! В Кагальнике, в лесах, близ Камышухи, гандхарва живьем спалили… Забери меня, забери, умоляю!
Тихая мелодия флейты вторгается в сбивчивую речь, и женщина умолкает. Разглаживаются морщины, синевой наливается взор; щеки розовеют. Поет флейта, молчит царица Кунти, уходит ужас из ее глаз, уходит побежденным, оставляя поле боя надежде – воцаряйся! властвуй! повелевай!
Надолго ли?
– Девку эту притащили, – еле слышно говорит царица, глядя в пол. – И так голодаем, к чему нам девка?! Я ж не знала, что они… кричат из-за двери: 'Кому, мама?!' Думала – еды принесли, делить хотят. Они всегда так, из-за двери… а я отвечаю: 'Это, мол, Бхиме, это близняшкам, это Арджуне…' Ответила. Ответила, дура старая! 'Не деритесь, – ответила, – мальчики! Пусть на всех пятерых будет!' Язык сейчас вырвать готова! Своими руками! А они уперлись: нет, мама, раз сказала, так тому и быть… на пятерых. Панчалийцу письмо подкинули. А теперь уходить боимся. Кругом земли панчалов, не спрячешься! На колы гуртом рассажают…
– А красильщика, – машинально спросил ты, – красильщика-то за что убили? Лавки пограбить
