слово «знакомом, — Александре Черемных. Писем от него давно не получает… Это ведь твой помкомвзвода, да? Старшина?… Знаю… Так: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. А для начала хорошо. Молодцы!
Улица окончилась. Вышли на площадь. Танки выворотили на ней почти все камни мостовой. Тут стояла обгорелая «тридцатьчетверка». Полковник посмотрел номер на башне, снял фуражку и опустил руки по швам. На жалюзи мотора лежал обгорелый труп. Николай увидел патронные рожки автомата, торчащие из голенищ сапог, и быстро забрался на танк. Только по рыжим клочкам волос под шапкой, которая не дала огню уничтожить их, он опознал своего помощника Александра Черемных.
Подошли автоматчики. Сначала двое, потом еще пять, вот уже собрался весь взвод. По выражению лица командира все догадывались, кто лежит на обгорелом возвышении. Но разве это сразу постигнешь умом, разве поверишь? Николай, ссутулясь, стоял над трупом. Утренний ветерок шевелил жесткие, непокорные вихры лейтенанта. Автоматчики склонили головы.
Все — и комбриг, и Николай, и десантники — стояли, не расходились. Будто ждали, что вот старшина сейчас поднимется, оправит обгорелую гимнастерку, щегольски щелкнет каблуками, вытянет левую руку в сторону: «Становись! Равняйсь! Смирно!» — И попросит у полковника разрешения говорить. А что он скажет?
«Прощайте, орлята! В бессрочный отпуск ушел ваш старшина. Когда все, что совершили мы за войну, станет песней и сказкой, не забудьте сынам своим замолвить словечко о Черемных — гвардейце, Александре Тимофеевиче. Был, де, он машинист первого класса, уральский работяга. Любил паровоз «ФД». Любил еще скорость, чтобы мчаться вперед. А в войну пошел добровольцем, служил в десанте на танках. Ну, что стоите, орлята? Вперед! Когда паровоз сойдет с рельс и разобьется — над ним не плачут, а убирают скорее, чинят путь, чтобы не задерживать идущие поезда».
Похоронят старшину Черемных на площади чужого города. После салюта гвардейцы поставят над могилой обгорелую «тридцатьчетверку».
Не плачь, Катя! Будь мужественной до конца: ты невеста солдата. Тебе, как фронтовые отчеты родному Уралу, будут посылать в Тагил письма — и полковник, и капитан Фомин, и Николай, и солдаты. Так заведено в гвардейской бригаде: выбывший из строя незримо присутствует в ней. От его друзей идут бойцам письма из тыла. С возрастающей силой гвардейцы шагают вперед. Эта сила вливается в них из неисчерпаемого источника, именуемого народной любовью.
Ты, Катя, будешь продолжать писать в бригаду письма-ответы — теплые девичьи строки, согретые любовью к защитникам Родины. Напишешь ты и комбригу, и Николаю Погудину, и еще многим. Ведь они — воины великой Армии, такие же, каким был твой суженый Саша Черемных.
Пройдут дни. Окончится после победных маршей, после взятия Берлина война. Однополчане перед тем, как вернуться на Родину, заедут в Райхслау, придут на площадь. Надгробный танк они поднимут на гранитный постамент. Стальной корпус покроют бронзой. Машина будет казаться летящей на полной скорости. И будет стоять этот танк на пьедестале вечно, как память о великом освобождении Европы. Орудие будет зорко смотреть на Запад.
Отдельные отряды танков проникали далеко в глубь вражеской обороны, занимали важные стратегические пункты немцев, расстраивали их связь, снабжение, перерезали дороги. Противник то и дело натыкался у себя в тылу на гвардейские танки с десантом.
Так получилось и на фланге фронта, в Райхслау — узле шоссейных и железных дорог. Пробивая себе путь к отступлению, немцы осадили город со всех сторон и пытались задушить, отряд гвардейцев. Райхслау горел. Десантники оборонялись в развалинах. Танкисты перебрасывали свои машины с одной окраины на другую, чтобы не только не пустить врага в город, но и не дать ему пройти мимо него.
Часть бригады, со штабом и своими тылами оставалась, как заслон в стороне, где было относительное затишье. Прошло пять дней. Гвардейцы в Райхслау яростно дрались, с часу на час ожидая, что подойдут основные силы фронта. Уже слышался приближающийся гул орудий.
Сидя с тылами бригады, Соня томилась без дела. В медсанвзводе, куда ее определили, заниматься было нечем. Раненые не поступали. Давно приготовлен и оборудован госпиталь, натоплены печи, застланы кровати. А связи с батальонами, ушедшими в Райхслау, не было. С ними сообщались только по радио.
Что там творится, толком ей никто не говорил. Начальник штаба поехал туда на бронетранспортере и вскоре вернулся пешком, грязный, оборванный и злой. Когда Соня спросила его, как у танкистов дела, он ответил раздраженной шуткой:
— Командир бригады сидит в доме, охраняемый с трех сторон «тиграми».
Соня подолгу простаивала у штабного танка и завидовала радисту, который разговаривал с ведущими бой. Каждый день она просила своего начальника разрешить ей пробраться с санитарной сумкой к окруженным.
— Вы с ума сошли! — отвечали ей. — Во-первых, туда даже не могут подвезти снаряды. Как вы пройдете? А во-вторых — там такая каша! Вам совсем нечего там делать.
Соня видела, что ее просто жалеют. Ей представлялась эта «каша» из обломков брони и человеческих тел, и она опять шла к штабному танку слушать, как радист в башне зовет:
— Гроза! Гроза! Как слышите? Сообщите обстановку. Сообщите обстановку. Прием.
По ночам она не могла спать и до утра просиживала у окна, смотрела, как там, где сражались гвардейцы, небо рдело пожарами.
На шестые сутки оттуда приполз раненый санитар автоматчиков. Дядю Ваню послали за перевязочными материалами. Когда он переходил речушку у города, пуля попала ему в ногу. Дядя Ваня рассказал, что противник все время контратакует их то с одной, то с другой стороны. Из санитаров целым остался только один он, остальные ранены. Райхслау взяли легко, но потом оказалось, что в домах сидели солдаты «фольксштурма» которые ночью молчали, а днем стали стрелять из каждого окна. В разбитые и горящие улицы прорываются «тигры» и «пантеры». Бой идет и ночью и днем.
Слушая санитара, Соня твердо решила отправиться туда. Надо только выведать, каким путем шел дядя Ваня. Но как к этому подступиться, чтоб он не догадался о ее намерении? И она начала издалека:
— Дядя Ваня, а как ваш командир?
— Наш гвардии лейтенант живой. Поцарапало, правда, его маленько, но не опасно. Я сам перевязывал. Только…
— Что?
— Только настроение у него плохое: гвардии старшину мы потеряли. — Дядя Ваня хотел закурить и никак не мог зажечь спичку.
Соня взяла коробок и увидела, что он отсырел, от пота, должно быть. Она принесла ему другой.
— Спасибо… Так вот, плохо там, сестрица. Раненых человек тридцать. Медикаментов нет. Перевязывать некому.
Соня склонила голову, и пышные волосы закрыли ее лицо. Она сжала горячие щеки ладонями и отошла от койки, где лежал санитар. Потом вернулась и спросила:
— А как вы сюда шли?
— Овражек тут от самой реки. По нему.
— Немцев встречали?
— Я полз все время.
Девушка быстро стала готовиться в дорогу. Доотказа набила санитарную сумку — она готова была унести с собой все, что было в санвзводе. Выложила из карманов все документы, кроме комсомольского билета, — она слышала: так делают разведчики, отправляясь на задание, чтобы в случае неудачи в руки противника не попали никакие сведения. Когда стемнело, Соня, оставив на столе записку, где все объяснила, пустилась в путь. Днем по карте в штабе она успела рассмотреть, что в Райхслау, где шел бой, тянется глубокий овраг. Потом надо перейти речку. Холмы на этой стороне речушки заняли немцы, простреливая переправы.
На карте все так просто. Но, выйдя в поле, Соня заколебалась. На горизонте не было зарева пожаров.
