— Несли царю квасу да горшок уронили.
— Кто же уронил?
— Слуга.
— Непорядок, — сказал Никон. — Попробовали бы у меня уронить!
— Так ведь нечаянно! — оправдывался царев постельничий с ключами.
— Я у себя, — сказал Никон, — несручных слуг не держу.
И фыркнул, как кот.
Двери в святая святых Русского государства распахивались перед патриархом сами собой.
— Принимай, государюшко!
Никон, сияющий, свежий, умный, ни на малый миг не задерживаясь на пороге, шел через комнату, распахнув объятья.
Алексей Михайлович бросил перо, отодвинул бумагу, выскочил из-за стола, чтоб встретить святителя и благословиться.
— Принимай, великий православный государь, вклад русской церкви на строение твоей государевой рати.
Дюжие молодцы патриаршьи, дети боярские, внесли два сундука и ларец. Один сундук был полон соболиными шкурками, другой — книгами.
— Это Евангелия, — сказал Никон. — Божие слово — первый воин. Вспомни-ка, государь, битву Владимира Мономаха с половцами. У половцев была огромная сила, но они обратились в бегство. Русские в великом удивлении спрашивали пленных: «Почему вы бежали?» — «Как же нам было устоять против вас? — отвечали половцы. — У вас одно войско стояло на земле, а другое на небе. Все небесные всадники на белых конях, в доспехах сияющих и страшных».
Никон открыл ларец.
— Здесь деньги. А еще, государь, церковь и я, твой богомолец, собрали с патриарших владений дружину в тысячу бойцов. Недели через две будут в Москве. Пусть их твои воеводы ратному делу обучат.
— О святой отец! — воскликнул Алексей Михайлович. — Ты — верная моя опора. За твоими молитвами — как за крепкой стеной.
Тут государь подошел к столу, помешкал, но взял-таки малую грамотку.
— Послушай вот, святой отец, как нас с тобою честят и в хвост и в гриву. — Прочитал из грамотки отчеркнутое место, морщась и вздыхая: — «Не наши бо страдания нудят нас к тебе, государю, вопити, ниже скорбей и мучений наших моление к тебе, государю, приношу, но страх держит мя о сем, дабы благочестие истинное в поругании не было и гнев Божий да не снидет…» И далее вот… про объявление моим царским величеством войны польскому королю… «Аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет».
Никон взял вдруг из рук царя лист, поднял над головой:
— Ивашка Неронов слюной брызжет! Угадал?
— Угадал, — сказал государь.
— Зловредный старик! Всем от него одно только неспокойство. — Кинул письмо на царский стол. — Ну, плохо ли ему в Спасокаменном монастыре, на Кубенском, куда царь для душевного отдохновения ездит?.. И встретили его там крестами да иконами. А он так всех донял своими бесконечными укоризнами, что — слышал я — бит был. Не игумен, монахи ко мне взывают: «Освободи, патриарх, нас, бедных, от неуживы». На Колу он у меня поедет. В Кандалакшу! Пусть злобу-то свою охладит. А того, кто вдруг чернил ему принесет, — запорю!
Алексей Михайлович согласно кивнул головой: нероновские послания задевали обидно. Ладно бы себе под нос ворчал старик — людей против Никона поднимает. Неуемный, опасный человек. Тем более опасный, когда война у дверей. Чем дальше такие, тем государству покойнее.
И вспомнил протопопа Аввакума — тоже человек-кипяток.
Аввакум выносил на руках детишек и укладывал их протопопице любезной Анастасии Марковне под бочок, под тулуп: Прокопку, Агриппину и, наконец, третий месяц живущего на белом свете Корнилку. Корнилку мать взяла не то что под тулуп, но и себе под шубу.
За меньшими выбежал на мороз большак десятилетний Иван. От лютого мороза воздух вызвездило, и дышать этими колючими звездами было непросто.
Иван плюхнулся матери в ноги. Рядом с ним села Марина, Аввакумова племянница, поехавшая с семейством, чтоб помочь с малышами. Марковна-то отправлялась из Москвы совсем хворая.
Аввакум завалил Ивана и Марину двумя охапками сена, стрелец-возница тронул лошадей, и протопоп заскочил в сани уже на ходу.
Второй месяц ехали на санях. Ехали, ехали… Позади остались Переславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль-Вычегодская, Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень… Оказывается, и тут люди жили. И все у них было, как у людей: свадьбы, похороны, праздники, моления, работа. Много работы. И только подневольным седокам да их возницам не было до всей этой жизни дела. Все мимо, мимо. У Корнилки два зуба успели вырасти… Вот у кого судьба! Десяти дней от роду взят человек под стражу и отправлен за три тыщи верст на выселки.
Аввакум, отворив тулуп, заглянул к Марковне.
— Ничего?
— Ничего, батько!
— Теперь уж скоро! — Закрыл тулуп, поддернул треух на голове.
Бороду уже выбелил иней. Аввакум снял рукавицу, прикрыл мехом нос и рот.
Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом. На такие леса Аввакум уже насмотрелся. На всякое насмотрелся. От смотрин уже в глазах мельтешение и зуд. А как подумается, что у дороги-то этой, непрямоезжей, есть он, край и конец, — сердце вдруг жалостью вздрогнет. Самой дороги жалко. Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы — чудо, и степь — чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя.
Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечется, замрет и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку, тем более человеку, сорванному
И вдруг пошли березы.
Одни березы! Протопоп, не удержавшись, приоткрыл тулуп.
— Марковна, гляди!
Анастасия Марковна улыбалась, высовывали мордочки на мороз из теплой меховой берлоги Прокопка и Агриппина: что там за чудо?
Протопопова радость утешила сурового молчуна-возницу.
— Здесь на двадцать верст — белый свет. И зимой, и летом, и ночью. Нестрашный
