Принесли два мешка пельменей. Показали, где их надо хранить.
— А детишкам тарочки на черемухе! Кушайте! А вот еще шанюшки.
Прикатили бочку с солеными грибами да бочку капусты.
Такой вихрь по дому веселый да хлопотливый прошел, как в сказке.
Не успела Анастасия Марковна в себя прийти, а от гостей и след простыл, только и услышала:
— Почивайте с дороги!
Была изба неживая, холодная. И в миг единый преобразилась. В святом углу уже и лампадка зажжена. За печью кровать, с тюфяком, с подушками. В зыбке перинка. Половик. На стенках, ближе к порогу, связка лука, связки сушеных грибов.
— Мама! Мама! — Агриппина показывала найденную на сушилах для посуды глиняную глазурованную миску и кружечку с синими цветочками по краям.
— Вот тебе и Сибирь! — Анастасия Марковна качала головою и никак, никак не могла удержать слез. — Вот тебе и Сибирь! Говорят — проклятущая, а она вон какая.
— Какая? Какая? — теребил мать за подол Прокопка.
— Сердечная, какая же еще! — сказала Марина.
— Мам! — позвал Иван, скидывая наконец шубейку. — Мам, вода в чугунке кипит, пельмешек запусти. Попробовать.
— Да ведь пост! Забыл, что ли?
— А-а! — вздохнул Иван. — Весело-то было, как на Рождество.
— Хорошие тут люди, — сказала Марковна. — И с печью нам повезло. Только затопили, а уже и тепло. Раздевайтесь, ребятки. Чай, дома теперь!
Дивилась новой жизни Анастасия Марковна, и Аввакум ее в ту же самую пору тоже дивился.
Вместе с Иваном Струной протопоп шел из теперь уже своей церкви Вознесения. Церковь пребывала в сиротстве. Дьякон Антон при ней был, а попа месяца три как не стало. Не умер, упаси господи! С казаками ушел приискивать государю казну и новые землицы. Детишек тот проворный поп нарожал шестнадцать душ. Все были живы и здравы, и всех нужно было кормить. Мыкал-мыкал поп нужду да и подался в ледовитые дали. Живя в Тобольске, нагляделся: на Север идет голь перекатная, а с Севера — уважаемые люди, потрудившиеся ради державы и о себе не забывшие.
Струна рассказывал о вознесенском попе с одобрением и все на Аввакума взглядывал, прикидывая: годится, что ли, москаль до их северной жизни, крепка ли в нем жила?
Сам Струна сей жизни соответствовал. Лицом он был космат и рыж. Вместо приличной бороды росла на его щеках звериная шерсть. Даже уши были волосаты и рыжи… Глаз и рассмотреть невозможно: малюсенькие, сверкают, как из норы. Аввакум глаза эти не только на лице у себя, но и на затылке чувствовал: что-то ползало, что-то поскакивало, словно блох напустили. Подальше бы от такого человека.
Струна вел протопопа по городу, показывая богатые дома, с удовольствием поминая, чем эти люди владеют и сколько за ними насчитала проныра молва.
Завел Струна Аввакума и на рыночную площадь. Здесь много выше и добротнее прочих строений стоял царев кабак. Крыльцо перед кабаком было не хуже паперти. Может, и с умыслом строилось, чтоб после пития человеку было где отлежаться, не страшась в землю вмерзнуть.
— Экое «Лобное место»! — вырвалось у протопопа.
И угадал: страсти здесь кипели для приезжего человека весьма удивительные. Перед крыльцом толпа. На крыльце — невероятной громадности детина. Обут в мохнатые звериные унты, а шуба как пух — соболья. И сколько их, соболей, на такого дылду пошло, одному Господу Богу ведомо. Шуба нараспашку. Рубаха на тугой, как колокол, груди, розовая, тонюсенькая, нежнейшего китайского шелка. На голове же — драный колпак.
— Афанасий Иванович уже и шапкой поменяться успел. Вон чья теперь его шапка.
Струна указал на нищего без обеих ног по колено. Зипунишко на нищем лохмат от прорех, а на голове чудесная соболья шапка.
— Тоже был казак, — сказал Струна. — Обморозил ноги в походе. Подаянием кормится.
Все будто чего-то ждали. Аввакум хотел уйти, но Струна взял его за локоть:
— Погоди, протопоп! Это тебе интересно будет.
Прикатило двое саней. В санях громоздились всяческие товары. Товары эти занесли на крыльцо.
Афанасий Иванович запахнул шубу, оправил на голове дырявый колпак и сложил руки на груди.
Толпа стихла. Из кабака вышли трое. Один держал поднос с серебряной чарой, другой — тарель с куском хлеба, третий — с огурцом. Все трое поклонились казаку и разом сказали:
— Пожалуй нас, сирых, Афанасий Иванович!
Афанасий Иванович перекрестился, взял чару.
— На помин душ всех казаков, что ходили со мною за тыщи верст, в нездешние края.
Чару выпил и бросил нищим.
Взял огурец и хлеб, медленно, с достоинством закусил.
— В ответ на угощение и на почет и уходя в страны нехоженые и погибельные, а также чтоб помнили казака Квашина Афоньку, — жалую вас всех!
И принялся брать вещи, сложенные на крыльце, и кидать их людям направо и налево. Раскидал он все довольно быстро. И тогда ему вынесли из кабака невеликий сундучок. В сундучке лежали меха: лисьи, беличьи, песцовые и собольи.
Песцов он швырнул кабатчику.
Тотчас выкатили два бочонка вина. Люди принялись угощаться.
— Всё! — крикнул казак, доставая со дна опустевшего сундука связку собольих шкурок. — Последняя, на счастье!
— Афанасий! Афанасий! — надрываясь, через толпу, по головам лезла на крыльцо женщина.
— Чего тебе? — спросил казак, когда она выбралась-таки на крыльцо.
— Меня пожалуй!
— Да ты ж в хоромах живешь! Не бедная, чай!
— Не бедная, да и не богатая. На скобяном товаре не разживешься.
— Не жадничай, баба! — Афанасий Иванович взмахнул соболями, но она так и повисла на руке.
— Ну, мне их дай! Мне! У меня в дело пойдут!
— Нам кидай! Нам! — кричали из толпы. — У нее всего вдосталь! Одних лошадей — пять штук.
— Я тебя как хошь уважу! — клещом висела на казаке скобяная торговка.
— Как хошь?
— Как хошь!
— Все слыхали? — спросил толпу казак.
— Слыхали!
— Покажи людям — твои соболя.
— Делов-то! — Тотчас задрала юбку, выставляя толпе бабью свою тайну. И передом стала, и, согнувшись, задом. — Делов-то!
