Выхватила из рук казака связку соболей, сошла с крыльца под улюлюканье и неистовый рев толпы. Пошла, не оглядываясь. А на крыльцо уже взбегал Аввакум.
— Безбожники! Безбожники! — Сорвал с груди крест, поднял над головой.
— Мы в Бога веруем, — сказал ему казак Афанасий Иванович, надвигаясь на протопопа. — Откуда ты такой?!
— Из Москвы сослан! — поспешно крикнул Иван Струна, не ожидавший от протопопа этакой прыти.
— За что?
— За истинную веру! — опять-таки крикнул Струна.
— Люблю! — Казак обнял Аввакума, облобызал, повернул к толпе. — За веру в Сибирь пошел! Значит, добрый поп, дюже добрый! Прости и благослови!
Встал перед Аввакумом на колени.
Тот, опешив, перекрестил гуляку, перекрестил толпу.
— Привыкай, поп, к нашей жизни! — сказал казак, поднимаясь с колен. — Наша жизнь — чудна?я!
Скинул с плеч шубу, метнул под ноги кабатчику.
— Поить всех! До моего нового приходу из дальних краев! Тут хватит! — И заглянул в глаза Аввакуму: — Гуляю напоследок. Тебе-то вот дать нечего, на церковь. Все роздал.
Покрутил головой и засмеялся. Лицо у него было совсем мальчишеское, совсем простое, хорошее.
— Прощай, протопоп! Помолись за раба Божьего Афанасия!
Аввакум сошел с крыльца, его взял под руку Струна и повел от греха подальше.
— Эко ты, протопоп, безрассудный! У них ума-то тут ни у кого нет. И над священником пошутят, глазом не моргнув.
— Однако ж не пошутили, — сказал Аввакум задумчиво. — Бог для всех един!
— Един! — сердился Струна. — Он — един, да тут не Московия — тут Сибирь. Тут люди — упаси господи. Половина из них край земли видела.
— Кто он, этот Квашин?
— Как тебе сказать — кто? Саваоф!
Аввакум развернулся и треснул Струну косточкой указательного пальца по лбу.
— Ты что?! — отпрянул Струна.
— Не богохульствуй!
— Не понимаешь ты нашей жизни, — фыркнул по-кошачьи архиерейский дьяк. — Не поймешь — пропадешь! Да разве я богохульствую? Эх, Аввакум Петрович! Квашин, верно, казак. Простой казак. Но простой-то он в Тобольске. А вот как выйдет из него да наберет охочих до воли людей, то уж никто над ним не властен: ни воевода, ни царь и ни Бог! Скажет Афанасий Иванович: убить — убьют. Скажет: сто человек убить — убьют сто. И всю тысячу. Скажет — выроди! И выродят! Уж он такой. По всему Амуру хаживал. А где он, этот Амур, одному Ерофейке Хабарову известно. А Квашин про ту реку еще раньше знал. Он про многие неведомые реки знает. В таких странах бывал, что до него там один лишь Господь Бог хаживал. А то и не хаживал — с неба лишь смотрел.
— Совсем ты, дьяк, заболтался, — сказал Аввакум сурово.
— Не веришь? — Струна засмеялся смешком мелким, недобрым. — Ничего, протопоп, у тебя все еще впереди! Сибирь сама тебе про себя расскажет. Вот уж рассказец тебе будет!
Аввакум остановился, поглядел на Струну без хитрости:
— Что ты взъелся на меня, дьяк? С меня довольно патриаршей немилости.
— Прости, коли горячо говорю! — мохнатенько, всем своим рыжим пушистым лицом разулыбался Струна. — Ради тебя и горячусь. От напраслины нечаянной хочу тебя поберечь. Хочу, чтоб ты понял: Сибирь — это Сибирь. Запомни ты, бога ради, протопоп, мою присказку — тут кругом Сибирь!
Струна вел протопопа через Кудюмку к свояку Мелешке Карамазу. Мелешка, воротясь с торгов в дальних северных городах, привез добра не меньше Квашина. Ничего не пропил из привезенного, ничего попусту не раздарил, купец — не казак.
Тут бы жить и жить, в потолок поплевывая. Ан нет! Заела Мелешку черная немочь. Одни глаза остались. И зол был очень. Всех гнал от себя: жену, детей, лекарей, попов.
О своем даре целителя Аввакум сам Струне проговорился. Дьяк спросил, не болело ли семейство в дороге, на что протопоп взъерепенил зычные глазищи и сказал:
— У меня на любую болезнь слово Божие, да крест, да святое масло. Против такой троицы ни один бес не прочен.
— Коли так, не приступишься ли ты, Петрович, к свояку моему? — спросил Струна.
Аввакум ответил нравоучительно:
— Рука дающего не оскудеет. Коли скупиться на талан, посланный небом, весь он повытечет из души твоей, как вытекает вода из разбитого сосуда. Не бесов боюсь, боюсь себя, окаянного, ибо — человек. Согрешаю делом и в помыслах. Веди к страждущему! А уж вылечу, не вылечу — как Бог даст.
Дом Мелешки Карамаза стоял сам по себе, отдалясь от уличного ряда. Двухэтажный, каменный, с каменными амбарами — был он всем напоказ и как бы даже в укор.
— Мелешка хорошие деньги заплатил, чтоб особняком построиться, — сказал Струна. — Тобольск на пожары везуч. Десять лет тому назад дотла сгорел. И в сорок шестом горели, и в сорок восьмом…
Встречала Аввакума жена Карамаза.
Тихая милая женщина подошла под благословение и, пошептавшись со Струною, обратила на протопопа печальные виноватые глаза:
— Он у нас, батюшка, к попам неистов.
Аввакум скинул шубу и, не удостоив женщину ответом, спросил:
— Идти куда?
— Да вот! — Она нерешительно дотронулась рукою до двери.
Аввакум, поклонясь низкому косяку, тотчас вошел в горницу.
Первое, что увидел: в красном углу — пусто. Ни икон, ни лампады. Людей тоже не было. Но уже в следующее мгновение Аввакум заметил притаившегося у печи человека.
— Здравствуй, Мелеша! — сказал ему Аввакум.
Человек, льнувший к печи, выглянул, готовясь тотчас спрятаться, — так дети играют.
— Ты кто? — спросил Мелешка, и лицо его дрогнуло, не зная, нахмуриться ли, или улыбнуться.
— Я — Аввакум, гонимый царем и патриархом.
— Гони-и-и-мый? — растягивая слово, переспросил Мелеша.
— Коли за три тыщи верст турнули из града стольного, стало быть — гонимый.
— Гонимый, — согласился больной, глядя на протопопа измученными, но и сострадающими глазами. — Ты что же, не знаешь, что я бешеный? Я — колочу попов, больно колочу! Не говорили тебе? Обманули?
Смотрел цепко, ждал, что протопоп соврет.
— Как не говорили — говорили! — Аввакум, не обращая на Мелешку внимания, снял с себя большой крест, поставил на угольник.
— Ты меня не боишься, что ли?! — удивился больной.
— Ни тебя, ни твоего беса, — сказал Аввакум, читая молитву и кланяясь кресту.
— А если я тебя… в спину? Ножом?
