Она над миром, она над ними: мужем и малышкой Идой, делающей свои первые шаги. После смерти матери Ида станет идолом для отца.
Летом 1922 года Шагал с семьей покидает Россию и уезжает в Берлин, а через годы, получив письмо одного из друзей с призывом 'приезжай - ты известен', переезжает в Париж.
Жизнь любого человека далека от идиллии. Шагал не исключение. Поиск и борьба составили ее суть. Его жизнь посвящена искусству, жизнь Беллы - ему. Она создала ту атмосферу любви, которая помогла его творчеству, помогла пережить кошмар нацизма.
Беда пришла осенью 1944 года - тяжело заболела Белла. Лечение не помогло. Кончина жены - страшный удар. Только весной 1945 года он вновь взял в руки кисть. Но и спустя четыре года Шагал безутешен:
Нетронуты лежат мои цветы.
Твой белый шлейф плывет, качаясь, в небе.
Блестит надгробье - это плачешь ты,
А я - тяжелый серый пепел.
Вновь вопрошаю, путаясь в словах:
Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето?
Смотри, невнятен путь мой, весь в слезах.
Что скажешь ты? Скажи. Я жду ответа.
'Красна, как свадьбы нашей балдахин,
Любовь к народу, родине и дому
Иди и грезой нашей их буди.
Когда-нибудь, в какой-то миг один
Ко мне придешь сквозь звездную истому,
Зеленый весь, как поле на груди'.
В 1948 году Шагал возвращается из США, куда они эмигрировали во время войны, во Францию. Ему 61 год. Ему кажется, что жизнь закончилась:
Не знаю, жил ли я. Не знаю,
живу ли ... В небеса гляжу
и мир не знаю.
Мир пуст без Нее. Он вспоминает: 'Белла. Она тихо стучит в дверь своим тоненьким пальчиком. Входит, прижимая к груди необъятный букет, груду смутно-изумрудной, в красных пятнах рябины.
- Спасибо, Белла.
Нет, не то.
Сумерки, и я целую ее. А в голове уже - прекраснейший натюрморт. Белла лежит, обнаженная, святящаяся, мягко очерченная. Белла позирует мне. Мне страшно. Я ей признаюсь, что еще никогда не видал обнаженных. Мы уже, можно сказать, жених и невеста, но как страшно приблизиться к ней, коснуться ее...'
Воспоминания помогают жить, но сердце еще плачет:
Где моя любовь,
где греза моя,
где моя радость,
всей жизни - до последнего мига?
На каждом шагу я вижу тебя.
Во все мои годы я вижу тебя.
В скорби я вижу тебя и в великой
нужде моей.
Днем и ночью я слышу твой голос.
В каждом ударе часов я слышу твой голос.
Кто ни окликнет меня - я слышу твой голос.
Я слышу твой голос, пока ты молчишь.
Однако время лечит любую боль, скорбь сменяется надеждой:
Мне хочется окликнуть кого-то и попросить,
чтобы третье мое пробужденье
превратило бы снова
ночь - в красоту.
Ночь отступила. В 1952 году в его жизни появилась красавица Вава, Валентина Григорьевна Бродская. Она стала его другом, любимой, женой.
Марк Захарович скончался 28 марта 1985 года и похоронен на кладбище в Сен-Поль-де-Ванс. Рассказывают, это случилось, когда он в кресле-качалке поднимался на лифте на второй этаж. Он улетел в небо... в Витебск... к Белле...
Они познакомились у художницы Натальи Гончаровой. На следующий день оживленный и восторженный Таиров сообщил Алисе Коонен: 'Я провел ночь с замечательной женщиной!' Далее актриса вспоминает, как долго и горячо рассказывал Александр Яковлевич о той, в ком почувствовал художника, близкого его творческим поискам. 'Когда мы вышли на улицу, Экстер затащила меня к себе пить чай, а когда забрезжил рассвет, союз для совместной работы над 'Фамирой' был уже заключен'.
Так в творческую жизнь Алисы Коонен и Александра Таирова вошла (или вторглась!) художница Александра Экстер, которой суждено было стать 'первой исторической фигурой декорационной плеяды Камерного театра'. Это случилось в 1916 году.
Имя художницы уже было известно: она участвовала в первых выставках 'Бубнового валета' в Москве 1910-1912 годов. Ее работы экспонировались в Париже. Но встреча с Таировым перевернула жизнь, принесла истинное счастье творчества и признания и, увы, горечь отторжения, т. е. всю палитру высоких чувств и переживаний.
Успех их совместной работы над спектаклем по пьесе Ин. Анненского 'Фамира Кифаред' был оглушительным. По выражению скульптора Веры Мухиной, это походило на извержение вулкана. Критика называла сценографию Экстер 'театральной революцией'.
Оформление, созданное художницей, разрушало все устоявшиеся каноны: вместо традиционных расписанных задников и кулис она из простейших геометрических форм конструировала трехмерное сценическое пространство, что произвело эффект 'разорвавшейся бомбы'.
Следующей их совместной работой была 'Саломея' по пьесе О. Уайльда. Динамика обнаженных тел 'Фамиры Кифаред' сменилась величественной торжественностью и интонацией трагичности, что подчеркивали костюмы 'Саломеи', вернее, их цвета: золотой, кровавый и черный. Кульминация пьесы - 'Танец семи покрывал', танец Саломеи. Его исполняла Алиса Коонен: 'Я выходила закутанная в длинное прозрачное покрывало, так что видны были только обнаженные пальцы ног. Выходила очень медленно, как бы задумываясь о своей судьбе, а может быть, предчувствуя близкую смерть. Вдруг, решительно откинув первое покрывало, я начинала танец. Каждый покров, который снимала Саломея, нес свое эмоциональное содержание. Одно покрывало я снимала с трепетной нежностью, другое сбрасывала в порыве любви и страсти, третье бросая свою ненависть тетрарху...'
Силу и глубину страсти Саломеи емко и точно передают строки из Кузмина:
Глаз змеи, змеи извивы
Пестрых тканей переливы
Небывалость знойных поз...
Так легко было впасть в 'галантерейную красивость и сексуальность, отличающие костюмы многочисленных исполнительниц этого танца на эстраде'. Этого боялся Таиров. Этого не допустила Экстер.
Казалось, ничто не могло разорвать этот творческий союз. Но драма таилась в их силе, ибо не суждено, 'чтобы сильный с сильным соединились в мире сем'.
Они были равны по таланту, а этого гений Таирова выдержать не мог. У него была КООНЕН. Третьего
