матери. Амедео дал ей и имя матери - появилась вторая Жанна Эбютерн.
Но Жанна вновь беременна. На этот раз Модильяни решается. Сохранилась его расписка, написанная на листке из тетради: 'Сегодня, 7 июля 1919 года, принимаю на себя обязательство жениться на мадемуазель Жанне Эбютерн, как только придут бумаги'. Под 'торжественным обещанием', кроме его подписи, стоят подписи свидетелей: Леопольд Зборовский и Луния Чеховска.
Модильяни умер 24 января 1920 года. Жанна срезала прядь своих волос и положила ему на грудь. Ее увели к родителям. Ночью, после похорон, она выбросилась из окна.
Весь Монпарнас, весь Монмартр провожали Модильяни. Даже полицейские, которые таскали когда-то Амедео в участок, отдавали ему честь. Пикассо, вспоминает Франсис Карко, указывая на колесницу, где Модильяни покоился под цветами, и на салютовавших полицейских, сказал тихо: 'Видишь... Он отмщен!'
Боже, как грустно, скажет читатель - и будет прав. Жизнь вообще не всегда весела и радостна, но, как уверяет Фридрих Ницше, 'страдание не служит возражением против жизни'. Ему вторит Сезанн: 'Знаете, чтобы передать на полотне этот сочный ликующий розовый, надо было много выстрадать... поверьте мне'. Эти слова он отнес к картине Тинторетто, но то же самое можно сказать и о Модильяни. О его просветленности, о гармоническом покое последних произведений пишут все биографы. А сам Модильяни, вопреки устойчивому мифу ('пил - буянил - умер'), говорил: 'А мне бы хотелось, чтобы моя жизнь растекалась по земле бурным радостным потоком!' И добавлял: 'Что-то плодоносное зарождается во мне...'.
Он оставил нам свои полотна. Вглядитесь в них. Трогательные черты ребенка, утонченные линии Ахматовой, вздорная Хестингс, теплая и нежная Жанна Эбютерн. Чувственная эротичность его ню, 'обласканная, опоэтизированная телесность'. Его кисть ласкает любимые черты, его сердце переполнено любовью. Или вы считаете по-другому?
Шагал никогда не покидал Витебска. В этом я убедилась, побывав там. Город оказался зеленым, веселым и даже уютным. Сохранились старые дома, где 'нахохленные, скорбные заборы'. Заглянув за один из таких заборов в 'кривом переулке', увидели в окне мужчину. Он пил чай, а женщина меланхолично поглаживала его руку. На окнах цветы в горшках. Двор зарос бурьяном. Впечатление, что ничто не изменилось со времени Марка Захаровича. Только влюбленные не летают. Остепенились. Пьют чай.
В книге 'Моя жизнь' Шагал уверяет, что город можно увидеть 'весь как на ладони', если 'глядеть из чердачного окошка, примостившись на полу', и добавлял: 'Я писал из моего окна, никогда не прогуливаясь по улицам с ящиком для красок'. Справедливость этих слов могу подтвердить: я наблюдала город из окошка... гостиницы.
День был очень жаркий. Августовский зной выбелил шагаловскую синеву неба, беспощадное солнце погнало нас в номер. Я подошла к окну в надежде на свежий воздух (все-таки 13-й этаж!) - и замерла...
Внизу лежал Витебск. Он жил. Он дышал. Неожиданно под окном грянул траурный марш - в одном из домов было горе. А рядом, в соседнем дворе... Вы не поверите! Играли свадьбу! Невеста садилась в машину, нарядная, счастливая.
И оба кортежа двинулись в путь... Одновременно. Они, эти люди, не знали Шагала, но он парил над ними...
Он познакомился с Беллой случайно. Она забежала к ним в дом по-соседски. Сердце рванулось навстречу - судьба. А Белла? Ей понравился этот парень, но... Время покажет.
Марк уехал в Париж. Пролетели четыре года. И вновь Витебск. Теперь уже нет сомнений, они решили пожениться. Сомнения были у родителей. Отец Беллы Розенфельд владел тремя ювелирными магазинами, в витринах которых 'переливались всеми цветами радуги драгоценные кольца, броши и браслеты. Тикали всевозможные часы: от висячих до обыкновенных будильников'. Сказочная роскошь! Розенфельд обожает свою дочь, а Башенька что выдумала выбрала сына селедочника! Да еще художника! 'Куда это годится! - горестно качал он головой.- Что скажут люди?'
Родители Марка тоже не в восторге: Розенфельды лакомятся виноградом, а Шагалы - луком. 'Птица, которую мы позволяли себе раз в году, накануне Судного дня, у них не сходила со стола'.
Но что влюбленной девушке до этого. Она по утрам и вечерам таскала Марку в мастерскую 'теплые домашние пироги, жареную рыбу, кипяченое молоко, куски ткани для драпировок и даже дощечки, служившие мне палитрой'.
А Белла вспоминала, как в день рождения возлюбленного она собрала у себя дома яркие платки, нарвала в соседнем саду синие цветы и украсила комнату Марка: 'Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст; он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунулись в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой. Как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком'. Потолок раздвинулся - и влюбленные устремились в синеву витебского неба.
Ученые называют это 'метафорой обретенного счастья', а Марк Захарович был проще в определении: 'Только открыть окно - и она здесь, а с ней лазурь, любовь, цветы. С тех давних пор и по сей день она, одетая в белое или в черное, парит в моих картинах, озаряет мой путь в искусстве. Ни одной картины, ни одной гравюры я не заканчиваю, пока не услышу ее 'да' или 'нет'.
Всю свою любовь к Марку, всю нежность и трепетность чувства передала Белла в своей книге 'Горящие огни' (иллюстрированную ее гениальным мужем). Но вы не найдете Шагала на ее страницах - там витает его дух, ибо он, Шагал, 'похож на блуждающую звезду. Она неуловима. То просияет пронзительно- холодным светом, то затуманится и скроется из виду. А имя! Носить такое имя! Как перезвон колоколов!'
Белла Розенфельд была незаурядным человеком. Она получила прекрасное образование, изучала в Москве историю и философию. К слову, темой ее выпускного сочинения в школе Герье было творчество Федора Достоевского. Мечтала стать актрисой, занималась в студии Константина Станиславского, играла на сцене, имела успех. Но замужество, переезд ее за границу поставили точку на ее карьере. Она посвятила себя мужу и дочери.
Их свадьба летом 1915 года была более чем скромной.
И стала ты женой моей
на годы долгие. Сладчайшей.
Дочь подарила - дар редчайший
в наиторжественный из дней.
На свадьбу жених опоздал. Потом посмеивался, описывая этот 'синедрион': 'Жаль, я не Веронезе. Длинный стол, за ним главный раввин, мудрый с хитрецой старец; чинные толстосумы и целая орава бедных евреев, изнемогающих в ожидании моего прихода, а на столе - угощение. Без меня какая же трапеза...'
Белла вспоминает себя, невесту: 'Белое длинное платье, которое струилось, точно жизнь на земле'.
Молодые сидели под красным балдахином и не могли дождаться того момента, когда окажутся вдвоем. Он сжимал ее хрупкие пальцы и мечтал обнять ее, целовать...
Я помню: ночь, и рядом ты,
и в первый раз к тебе прилег я,
и погасили мы Луну,
и свечек пламя заструилось,
и лишь к тебе моя стремилась
любовь, тебя избрав одну.
Она наполнила собой его жизнь, все ею вдохновлено. Вспомните 'Ландыши' (1916). Это подарок ей, жене, возлюбленной, Белле. Все созданное в эти годы наполнила любовь к Белле. Их любовь парит над городом: 'Над городом', 'Голубые любовники', 'Прогулка', в которой 'Шагал держит Беллу как знамя'. А ее портреты - 'Белла у стола', 'Белла на террасе', 'Белла и Ида у окна' и, наконец, 'Белла в белом воротнике'.
