Поэты захохотали, довольные его остроумием.
— Молодец! Люблю смелых людей! — обнял его Вардин. — Ну, до вечера в клубе, друзья! Мы с Сергеем в «Зарю Востока»: хочу гонорар выбить, надо же ему на что-то…
— Пить, — ввернул Табидзе.
— Жить, жить, Тициан!
— Зачем жить, если не пить?! — флегматично пожал плечами Табидзе.
— Всё, Тициан, хватит! Обрадовались! — строго произнес Вардин. — Вас много, а он один!.. Всё! До вечера, поэты! — Он направился к выходу. Есенин обнял Тициана Табидзе.
— В твоем лице — всех! Всю Грузию! Спасибо, друзья! Еще гульнем, сакартвело?
— Ну, где побывали, Сергей Александрович? — спросил Вардин, пока они ехали в пролетке. — Что- нибудь помните?
— Помню! А как же!.. Помню, были у народного вашего поэта. У него прямо на стене в домике портрет Шота Руставели написан…
— Это Истим Гурджи, — кивнул Вардин. — Он пел?
— Пел! Красиво пел, но я ничего не понял… Табидзе мне рассказал потом, что Гурджи пел про то, что дружба и веселье в этом мире дороже серебра и золота! Очень трогательно!.. Я ему тоже спел, ему не понравилось. Табидзе перевел: «Очень грустно! Не надо печали! Посмотрите, как хорошо на свете!» Когда он распахнул дверь, я увидел: действительно, было чудесное зрелище — вечернее закатное солнце, синие тени, огни, громадные деревья, далекие синие горы… Это было вчера, нет… кажется, позавчера… Все перепуталось в башке!
Вардин засмеялся снисходительно:
— Какая разница, важно, что было и оставило след в твоей душе.
— А вчера днем были с Тицианом на горе, выпили на могиле Грибоедова. Такой вид открывается на Тифлис — дух захватывает! Будто паришь над землей, как орел! Мтац… Мт
— Верно! Только ударение на другом слоге: Мтацм
— В крепости, что ли? Были, всюду были. Еле до гостиницы дотащились. Ну, а вечером объединение поэтов и… и, кажется, все! До утра! И вот хаши, бани серные! Здорово, Илларион Виссарионович!
— Приехали! Жди здесь! — приказал Вардин извозчику. — Пойдемте, Сергей Александрович.
— Может, вы один, Илларион Виссарионович? — поморщился Есенин.
— А кто же за вас договор будет подписывать? Я потребую, чтобы с вами заключили договор на издание книги ваших новых стихов. Сколько вы хотите за строчку? Маяковский, я знаю, получал по рублю.
— Пусть будет по рублю, — согласился Есенин, вылезая из пролетки, — только чтобы сразу дали аванс, а то один день в гостинице мне обходится в двадцать — двадцать пять рублей, — неуверенно попросил он Вардина.
— Будет вам аванс, или я не Мгеладзе? Или я не мужчина, не грузин? За мной, Есенин!
Вечером в большом зале клуба совработников собрались молодые функционеры, ВАППовская литературная молодежь, партийцы и комсомольцы. В первом ряду заняли места три новых друга Есенина: Табидзе, Яшвили и Леонидзе.
— Да здравствует наш литературный вождь товарищ Вардин! Ура Мгеладзе! — восторженно встретила публика вышедшего на сцену Вардина. Он поднял руку и, когда тишина наступила в зале, объявил торжественно:
— Слово предоставляется поэту Сергею Александровичу Есенину!
В ответ горячо зааплодировали только друзья Есенина. В зале послышались недовольные возгласы:
— Он уже старый поэт!
— Барчонок!
— Кулак!
— Я слышала, он царице читал свои стихи.
— Он не наш, мы — пролетарии, а он богема!
— Да вообще лирика у него слабая!
Вскочившие Тициан, Паоло и Георгий Леонидзе с жаром защищали Есенина:
— Есенин — джигит!
— Он настоящий поэт!
— Вы сами дерьмо!
— Что вы смыслите в поэзии, бараны?
— Да ты, ишак, по-русски вообще не понимаешь!
Страсти накалились, казалось, вот-вот начнется драка… Южный темперамент многим затмил рассудок.
Вардин, выйдя за кулисы, сказал, растерянно глядя на Есенина:
— Ты слышишь, Сергей?.. Мне доложили: в зале очень мало твоих приверженцев. Здесь лидирует комсомолия: они напичканы партийными указаниями вроде «несозвучности Есенина эпохе»… «растлевающего влияния», «Есенин — богемный поэт»… Не знаю, что и делать!..
— Я понял, Илларион Виссарионович! — кивнул поэт Вардину. — Не волнуйтесь, все будет в порядке. Или я не джигит?! — Он выпил рюмку чачи и решительно шагнул на сцену: «Заказ принят, товарищ Сталин!»
Выйдя на середину сцены, Есенин постоял, грустно улыбаясь публике, и неожиданно выпалил все грузинские слова, что ему удалось запомнить:
— Гамарджоба! Вах! Мадлопт! Нахвамдиз! Вай ме! Киндзмараули! Мукузани! Хванчкара! Чача! Сакартвело! Шени дэда…
Такого не ожидал никто! Публика буквально была сражена его непосредственностью и веселым озорством. Зал захохотал. Дружные аплодисменты приветствовали Есенина, а он молчал, опустив голову, стоял и ждал. Когда все отсмеялись и аплодисменты стихли, поэт тихо и просто заговорил:
— Я знаю, многие из сидящих в зале осуждают меня за «Москву кабацкую», за мое «упадничество», но здесь, в Грузии, где цветет вечнозеленый лавр, где сверкают вечные снега и шумит под вечно синим небом вечно голубое море… вы и ваши поэты мыслите и чувствуете иначе, чем я, который видит свои бесконечные просторы весной зелеными, осенью — почерневшими от дождя, зимой — «снег до дьявола чист, и метели заводят веселые прялки…». У меня в России смена времен года беспощадно напоминает, что всему рано или поздно приходит конец!.. — Есенин замолчал. Он поглядел за кулисы, где Вардин ходил взад-вперед, в отчаянии обхватив голову руками, и решительно рубанул рукой воздух, словно отсекая от себя что-то.
— Ладно! Вы жаждете социальных переживаний? Оценок политических? Шени дэда! — Есенин знал смысл этого ругательства: что-то вроде «твою мать!». — Я прочту вам отрывок из поэмы «Гуляй-поле» — «Ленин»:
