старая плакала! Молила тебя!.. — Лабутя ощерил гнилые зубы в юродивой улыбке.
— Ништо ей! Еще наживут! — Глаза у Прона налились кровью. — Надо бы и саму усадьбу, дом семейный поделить, анбар тоже! Конюшню!.. Разорить гнездо ихнее!.. Буржуйское! Чтоб духу его не было, — рычал он, потрясая кулаками.
— Тихо! Тихо! Мужики! Что это вы разбушевались?!! — вскочил на ноги Илья. — Пришли спросить у Сергея — спрашивайте по-доброму, неча тут орать и материться! А то я живо вам обоим лыжи навострю… Вы мой характер знаете! — Илья сжал кулаки.
Поглядев на него. Прон с Лабутей враз сникли.
— Вот мы и спрашиваем, — елейно улыбнулся Лабутя, — скажи им, Сергей!.. Пожалста — Христа ради!
— У вас в селе школа есть? Больница? — спросил Есенин, задумчиво глядя на огонь.
— Откуда у нас? — язвительно ответил Лабутя.
— Растащите, разломаете имение Кашиных, никакой пользы селу не будет… а целиком сохраните, можно в доме школу или амбулаторию устроить… Ведь ни хрена у вас в селе нет! — Есенин переломил ветку и швырнул в огонь.
— А ведь брат верно говорит! У нас нет школы, больницы нет! К доктору за восемь верст ездим, — горячо заговорил Илья. — Нельзя громить это помещение, оно нам самим пригодится! Барскую конюшню в клуб переделаем, а то молодежи зимой собраться негде!
— Серега, это тебя Кашина просила заступиться, что ль? — скривил губы Прон. — А я вот что скажу, паря: в драке волос не жалеют… — набычась, метнул он на Есенина недобрый взгляд. — Добро это не наше, стало быть, и горевать о нем неча!.. Твоим-то што не жить! — снова скривил он в улыбке губы. — И в голодные годы мякину с лебедой не ели, а теперь и подавно! Избенку новую справили… подарков каженный приезд возами тащишь родне своей.
— Да, тут уж… что уж… — завистливо вздохнул Лабутя и развел руками. — Ты, Серега, для них — мошна хорошая! Дойная коровушка! — захихикал он.
— Ну, вы, мужички! Говорите, да не заговаривайтесь! — прикрикнул Илья, увидев, как неприязненно дернулась щека у Сергея. — Горазды чужую деньгу считать!
— Оставь, Илья! Хрен с ними, пьяные они… Хотя, что у трезвого на уме… — Есенин закрыл лицо руками. «Пропала Расе-е-я! Пропала!» — простонал он сквозь ладони. Помолчав мгновение, открыл лицо и с такой болью посмотрел на пьяных односельчан, что Шурка, испугавшись за брата, прижалась к нему, уткнув голову в плечо.
— Эх вы, брадачи! Какие же вы дикие, тупые и жадные люди! — с горечью бросил он в их пьяные хари.
— А што? Мы ништо, — икнув, невозмутимо ответил Лабутя. — Нам с советской властью жить по нутрю! — Он взял бутыль и, сделав несколько глотков, протянул Прону. Тот, брезгливо вытерев горлышко ладонью, тоже долго булькал кадыком, задрав бороду. Оторвавшись, он отрыгнул сивухой и просипел, глядя на Есенина мутными, как сама самогонка, глазами:
— Не бойсь, Серега! Не тронем мы твою барыньку… и дом ейный не тронем! Все сделаем по у-уму- у! — промычал он, погрозив пальцем. — По-о-о у-у-му-у!
— Спасибо тебе, Прон, — шутливо поклонился Сергей, а потом серьезно добавил: — Много я по свету поездил и скажу вам, земляки: нет умнее русского мужика!!!
— Правильно, Сергуха! — радостно поддакнул Прон.
— Тут уж никуда не денешься! — хвастливо заломался Лабутя. — Что есть, то есть…
— Но! При условии, что он навсегда бросит пить! — неожиданно закончил Есенин свою мысль. Илья и Шурка засмеялись, а Прон с Лабутей обиженно засопели:
— А ты давно ли стал шибко умный? — ехидно спросил Лабутя.
— Вчерась… Вчерась он бросил, и нынче с утра умный! — Прон усмехнулся. — Я хочу спросить тебя… умник, ты сам-то в городу кем работаешь?
— Поэт я, — сдержанно ответил Есенин.
— Это што за должность такая? — удивленно выпучил Прон свои бычьи глазищи.
— Стихи пишу, — пояснил Сергей.
— Стихи — это вроде частушки, что вон девки наши поют? А?
— Да неужто за них деньги платють? — наперебой удивлялись мужики.
— Платють, — сквозь зубы процедил Есенин.
— И большие?
— Большие! — резко ответил Сергей и, отстранив сестру, медленно поднялся.
— Ни хера себе! Пиши, знай, стихи, и денежки, вот оне! — заканючил Лабутя, скорчив плаксивую рожу. — А тут горбатишься, горбатишься, и хоть бы хрен по деревне?.. Ну и ну! Ну и дела! — хлопал он возмущенно себя по ляжкам. Есенин взорвался:
— Горбатишься? Это ты горбатишься, Лабутя? Ты, Прон?! Над бутылкой горбатишься! Лицемеры вы тупые! Волками живете! Помочь друг другу в беде не можете! Моя хата с краю, едрить вас в дышло! Так и будете жить в нищете, если сами себе не поможете! Всегда только: дай! дай! — Есенина колотило от гнева. — Это про вас Некрасов сказал: «Варвары! Дикое скопище пьяниц! Не создавать, разрушать мастера!» — Он еще хотел что-то высказать, давно наболевшее, но, поглядев на тупые лица мужиков, отчаянно махнул рукой: — Эх! Да ну вас! К гребаной матери!
Есенин подхватил пиджак и быстро зашагал к реке, Шурка тоже бросилась вслед за братом.
Прон с Лабутей переглянулись, недоумевая:
— Чей-то он взбеленился? Бешеный прям! А? Прон?
— Пить бросил и умный стал, а от большого ума и свихнуться недолго! — сделал вывод Прон и потянулся к самогонке.
— Нет, чего он буровил про нас?! — не унимался Лабутя.
— Кто, Есенин, что ли? — спросил Прон.
— Да нет!.. Некрасов какой-то! Кто он такой, чтоб такое про нас с тобой, а?
— Хрен его знает! — махнул рукой Прон. — Может, предволисполкома! Ему по должности положено все про нас знать!
— Эх, вы! Некрасов — великий русский поэт, умер он давно. А Есенин наш тоже поэт! Самый лучший и знаменитый на всю Россию! А вы обидели его! Правильно он сказал: дубье вы заскорузлое!
— И ты туда же, Илья! Нам от его стихов ни холодно, ни жарко… Верно, Лабутя? Обиделся он… Мы што ему?.. Отдыхай, раз приехал, а он?..
Лабутя согласно кивал головой:
— Хрен с ними, с поэтами! Умные больно! Давай допьем, кум, чтоб не быть нам с тобой шибко умными…
Илья укоризненно покачал головой и, махнув рукой, пошел на берег вслед за Есениным.
Есенин сидел на берегу Оки, глядя на лунную дорожку, серебряными бликами играющую на воде. От луны, висящей высоко в небе, было светло, как днем.
— Шурка, слушай! Это я сейчас сочинил:
— Здорово, Сережа! — Шурка сидела рядом, натянув подол на колени и обхватив их руками.
— Погоди, вот еще:
