пытался читать искаженные свинцовым стеклом надписи на корешках книг.
Наконец мы уселись со своими чашками друг против друга за стол, накрытый парчовой скатертью, и принялись за решение задачи взаимного сближения. Аманда сунула в рот конфету и попросила меня что- нибудь рассказать. Как будто ей было доподлинно известно, что у меня наготове куча интереснейших сообщений. Но я всегда готов к подобным ситуациям – я еще не помню такого случая, чтобы рассказ о моем брате показался кому-нибудь скучным.
Рудольф – без всякого сомнения, самая интересная фигура в нашей семье. Когда ему было двадцать лет, в середине пятидесятых, он как-то раз утром позвонил матери, и та, не дав сказать ему ни слова, попросила его немедленно приехать: мол, нужна его помощь в перестановке мебели, завтра придут маляры, а помощи ни от кого не дождешься. Мать с Рудольфом любили друг друга, как два голубка, Рудольф еще ни разу в жизни не отказал ей ни в одной просьбе, но тут он вдруг стал мяться и в конце концов признался, что звонит из Амстердама и собирается остаться там на пару лет. Мать испустила такой пронзительный крик, что соседка, с которой они еще два дня назад вместе ходили в кино, испуганно постучала в дверь. В следующий раз он вышел на связь через три месяца, уже из Стокгольма, где он работал на кухне какого-то ресторана. Мать сказала: «Все ясно, наш Рудольф стал посудомойкой».
Если мне не изменяет память, он пять раз сидел в тюрьме, каждый раз не дольше двух недель. Сейчас он богат, на него работают три адвоката, и он ни шагу не делает без своих телохранителей. В последние годы всякий раз, когда он звонил и я спрашивал, где он сейчас находится, он отвечал: «Это неважно». Я не знаю, как он заработал свои деньги (бешеные деньги, потому что его подарки оставляют поистине неизгладимое впечатление!), знаю только, что карманными кражами столько денег не заработаешь. Когда я оказываюсь за границей, он приезжает ко мне, невзирая ни на какие расстояния. Правда, он приезжает только после того, как проконсультируется со своими адвокатами: одна страна годится для свидания с братом, другая ему противопоказана – в зависимости от ее участия в конвенции о выдаче преследуемых лиц. Чаще всего мы бросались друг другу на грудь в Будапеште, но он приезжал ко мне и в Белград, и в Софию, и в Каир. В Будапеште я обычно останавливался в гостинице Союза писателей, а он в отеле «Геллерт», где снимал для себя и своих телохранителей (невероятно скромных парней, которые даже не решались смотреть мне в глаза) целую анфиладу. Я никогда не знал, откуда он приехал и куда уезжает. Он утешал меня: «Меньше знаешь, лучше спишь». Однажды в Будапеште, после того как он уехал, я отправился к портье и поинтересовался адресом господина Хэтманна, мол, мне нужно ему кое-что отправить. Приветливый портье полистал в своей книге, еще раз переспросил фамилию. Я повторил: Рудольф Хэтманн, он уехал сегодня. Но тот, еще раз просмотрев все записи, улыбнулся так печально, как могут улыбаться только венгры, и сказал: «Мне очень жаль, но господин Хэтманн у нас не останавливался».
В этом месте мой рассказ был прерван появлением ребенка. Себастьян стоял на пороге, тер кулаками глаза и уже готов был зареветь. Рассказывая, я постепенно все больше влюблялся в Аманду, ведь когда рассказываешь, жизнь не замирает, не останавливается. И вот теперь я с любопытством смотрел на ребенка, без которого мне было не видать ее как своих ушей. Он оказался легким, как пушинка, и гораздо симпатичнее, чем кто-либо из моих многочисленных братьев и сестер в детстве. С этим парнем мы как- нибудь найдем общий язык, подумал я, хотя выражение, с которым он на меня смотрел, не предвещало ничего хорошего.
Успех этого предприятия выразился в некоем подобии улыбки на губах Генриетты и безмерном восторге Луизы. Придя в себя от испуга за его психическое здоровье, она так звонко и весело расхохоталась, что даже Рудольфу это показалось незаслуженной платой за его более чем скромную выдумку.
Он увидел, как Генриетта взяла одну из принесенных им книг, как раз запрещенную, и принялась в ней рисовать; Луиза этого не замечала. Он решил, что выдавать ребенка было бы проявлением болезненного честолюбия, тем более что дома у него был полный шкаф этого добра. Он предпочел представить себе, как Луиза потом воскликнет. «О господи, что же ты наделала! Извините ради бога!» Он благополучно избежал опасности заговорить о литературном вечере – зачем напоминать Луизе о том, что она хотела поговорить с ним о своей рукописи! Ему стоило больших усилий не смотреть на ее голые ноги и на ее обнаженные до плеч руки.
Когда Себастьян добровольно забрался ко мне на колени – возможно, чтобы быть поближе к конфетам, – щелкнул замок входной двери. Аманда, казалось, не заметила этого (я, честно говоря, принял это за игру), а я оборвал себя на полуслове и прислушался. С этого момента нам нельзя было говорить ничего, что не предназначалось для чужих ушей. Быстро и без всякой связи с предыдущей темой я сказал, что если она когда-нибудь соберется нанести мне ответный визит, то пусть не утруждает свою подругу, а берет ребенка с собой; при этом я старался говорить с той же громкостью, что и до того. Аманда ответила, что должна прийти уже хотя бы для того, чтобы дослушать до конца историю моего брата Рудольфа, и я с удовлетворением подумал: теперь пусть заявляется кто угодно – главное сделано.
Ее муж, который вошел в комнату сразу после этого, мне не понравился с первой же секунды. Я не могу не признать, что ему вообще трудно было бы с ходу покорить мое сердце, – как мне вообще мог понравиться муж Аманды? Открывая дверь в гостиную, он явно не ожидал увидеть гостей и уже успел снять один рукав пиджака. Но вот он вошел, увидел меня, вновь надел пиджак и вопросительно посмотрел на Аманду. Поскольку я не был застигнут врасплох, мне хорошо запомнилась каждая мелочь: я заметил, что Аманду его приход не очень-то обрадовал; что Себастьян лишь на секунду повернул голову к отцу и вновь занялся моим галстуком; что Людвиг Венигер в тот момент, когда Аманда представляла нас друг другу, смотрел не на меня, а на раскрытую коробку конфет на столе. И это называется счастливый брак?
Мое имя, похоже, ничего ему не говорило (я уже готов был почувствовать разочарование), но через несколько секунд его взгляд изменился. Лицо его приняло враждебное выражение, и он спросил, не писатель ли я. Я с облегчением кивнул. Во время рукопожатия, которое стоило ему определенных усилий, я лишь слегка привстал, так как на коленях у меня сидел Себастьян. Мужчинам, пожалуй, следует осторожно оценивать внешность своих соперников, но я ни секунды не колеблясь, определил его как видного мужчину, хотя мужское начало в нем на мой вкус, было выражено чересчур ярко. У него были. Темно-зеленые сонные глаза, мясистый рот с прямыми белыми зубами и ни грамма жира. Он наверняка провел добрую часть жизни в спортивных секциях и на тренажерах, которые
Я сказал, что рад знакомству, он кивнул так, как будто ничего другого и не ожидал услышать. Что-то его беспокоило; может, ему нужно было поговорить с Амандой о чем-то важном, а я своим присутствием мешал
