Бессердечная Аманда

ему. Не отвечая на мои любезности, он вышел из комнаты, так и не сказав ни Аманде, ни ребенку ни слова. У меня появилось чувство, что я стал свидетелем одной из сцен завершающей стадии этого брака, и, к своему удивлению, я испытал не облегчение, а скорее грусть. Вместо того чтобы радоваться такому благоприятному развитию событий, я мысленным взором увидел обломки своего собственного брака и вспомнил, каким раздавленным и несчастным был в то время я сам.

Может, мне не следовало «избавлять» Рудольфа от встречи с мужем Луизы (который в новелле так и остался невидимым и безымянным). Я не стал его знакомить с Людвигом, решив, что это эффектнее – чтобы он представлял его себе, а не описывал. Это позволяло ему укрепить свою славу ясновидца в глазах Луизы: он говорил о ее бывшем муже какие-то вещи или высказывал оценки, которые неизменно поражали ее. Вначале он не видел в тебе ничего, кроме красоты, ты была для него всего лишь ярким украшением; если бы он мог представить себе другие твои качества, он бы бежал от тебя как от чумы. Или: Если ты постоянно говорила ему, что он бездарь, – неужели ты думала, что он вдруг в один прекрасный день расцветет? Эта игра не надоедала ему, потому что ему нравилось поражать Луизу своей проницательностью. А как он реагировал, когда ты в первый раз сказала ему, что он и в постели оказался далек от твоего идеала? Встреча Рудольфа и мужа Луизы лишила бы историю ее своеобразия, ее кажущейся сверхъестественности; вместо этого я мог бы ввести пару сцен, которые, как мне казалось во время работы над новеллой, вряд ли компенсировали бы эту потерю. Сейчас, когда я вспоминаю состоявшуюся встречу, я уже сомневаюсь в этом. Впрочем, писательство – это сплошная бесконечная цепь сомнений, которые в конце концов должны быть преодолены в пользу какого-то решения.

Я бы скорее откусил себе язык, чем позволил себе критическое или ироничное замечание, – например, что Людвиг Венигер производит впечатление человека, которого нельзя оставить наедине с его заботами. Пусть Аманда, если у нее есть желание, сама комментирует поведение мужа. Я здесь не для того, чтобы изображать героя в джунглях чужой супружеской жизни. Но она тоже игнорировала эпизод с появлением мужа и вела себя так, как будто время просто остановилось на несколько минут. Она не только соответственно посмотрела на меня, полуиронично, полусмущенно, – она и в самом деле спросила: «На чем мы остановились?» (Себастьян тем временем привел в негодность мой шелковый галстук, использовав его в качестве салфетки после обильной порции шоколадных конфет с начинкой. Его мать не замечала этого, а я от смущения решил промолчать.) Я сказал, что мы как раз обсуждали перспективу ее ответного визита, лучше всего с ребенком (до сих пор не понимаю, зачем я это сказал), и Аманда кивнула Она уже не скрывала того, что мы с ней – мужчина и женщина, которые хотят получше узнать друг друга, только я еще никак не мог освободиться от своего жеманства.

Лежавшая на столе рукопись уже не казалась такой зловещей: как мы теперь могли обсуждать ее? Поскольку из нее торчали исписанные от руки страницы, я был уверен, что у Аманды не хватит духу дать мне ее с собой для прочтения. Хороша она или плоха – она уже сыграла свою роль связующего звена и была теперь уже хотя бы поэтому ценнее, чем тысячи других рукописей. Нежелание Аманды показывать мне ее становилось все очевидней, и я с большим удовольствием сделал бы ей за это комплимент. Вместо этого я спросил, в какой редакции работает ее муж, ведь он, кажется, журналист? Она улыбнулась, не глядя на меня, и сказала: «Легок на помине…»

Венигер вошел с пустой чашкой, все еще одетый по полной форме, и спросил, не осталось ли и для него глотка кофе, – хотя кофейник был стеклянный и он прекрасно видел, что в нем еще полно кофе. Аманда налила ему кофе и предложила посидеть с нами, но он, глядя на конфеты, заявил, что это самая большая коробка конфет, которую он когда-либо видел. Аманда, словно желая защитить меня, сказала: «А уж какие вкусные!» Мне понравилось, что он не пытается скрыть своей неприязни ко мне, это была первая симпатичная черта, которую я в нем обнаружил. Он стоя отпил глоток из своей чашки, потом сказал, что недавно слышал по радио интервью со мной в РИАС,[1] если ему не изменяет память, и должен отметить, что я знаю свое дело Я подождал несколько секунд, не скажет ли он что-нибудь более конкретное, но он, казалось, уже израсходовал свои боезапасы. Когда он положил себе в кофе сахар и принялся молча размешивать его (ложкой Аманды), я сказал, что я тоже остался доволен интервью. Аманде это понравилось, она посмотрела на меня подбадривающим взглядом.

Размешивание длилось долго. Венигер понимал, что выступает в роли главного актера, к губам которого прикованы все взгляды публики. Закончив размешивать, он показал на рукопись и посоветовал мне внимательно изучить ее – там, мол, наверняка еще можно смело прибавить щепотку-другую диссидентской соли. После этого он перешел к действиям: одной рукой он взял свою чашку со стола, другой своего сына с моих колен и вышел из комнаты, слегка расплескав кофе. Себастьян не возражал, потому что в последний момент, уже будучи в воздухе, успел ухватить еще одну конфету. Как только дверь за ними закрылась, он громко заревел. «Это он отнял у него конфету», – пояснила Аманда.

В моей новелле Луиза и Рудольф встретились в третий раз летом. Два месяца они, неделя за неделей, договаривались о встрече, но каждый раз им что-то мешало; причем свидание почти всегда откладывалось по просьбе Луизы, но у него ни разу не возникло ощущения, что это всего лишь отговорки. Напротив, судя по ее интонациям и словам, эти постоянные отмены назначенной встречи, похоже, огорчали ее больше, чем его. Сам он не очень-то убивался по этому поводу: его страх лишиться перспективы сближения с ней уже улетучился, и он чувствовал, что последующие месяцы или годы вряд ли принесут ему больше радости, чем этот период ожидания.

Однажды Луиза объяснила невозможность их встречи следующим вечером тем, что ей нужно к адвокату, в связи с предстоящим разводом, а тот может принять ее как раз только в этот вечер. Неожиданностью это для Рудольфа не было, поэтому и чувства облегчения он не испытал. Он почувствовал только некоторое удовлетворение – так бывает, когда происходят события, которые ты давно предвидел. После ее звонка он обошел свою квартиру, прикидывая, хватит ли в ней места для троих, или придется подыскать новую. (Он, как и я, пришел к заключению, что места должно хватить. Правда, расчеты Рудольфа оказались верными, в то время как мои прогнозы были явно чересчур оптимистичными.)

Они договорились встретиться у него. Луиза пришла чуть раньше назначенного времени. Охваченный внезапным нетерпением, он решил поцеловать ее, как только откроет дверь, но, услышав звонок и идя по коридору, передумал. Ему вдруг вспомнилось выражение, от которого его всегда тошнило: «взять женщину штурмом». Тем более что у него и так был план с «элементом неожиданности»: в багажнике его машины лежали скатерть, полотенца и все необходимое для пикника. Он хотел воспользоваться теплой погодой и отправиться с Луизой за город, на озеро.

Идея с пикником казалась ему великолепной по множеству причин. Прежде всего, думал он, это красиво и великодушно – пригласить к себе домой женщину, которая догадывается о твоих тайных желаниях (в последних телефонных разговорах было немало намеков), и тут же увезти ее куда-нибудь, даже не попытавшись воспользоваться выгодной ситуацией. Кроме того, вечерняя поездка к темному озеру с его коварными воронками на глубине в сочетании с опасностью ревматизма сулила полезную и в то оке время приятную встряску для нервов. Он представлял себе Луизу сидящей на берегу, в то время как он, облитый лунным светом, погружается в черную воду (она, конечно, будет без купальника); и как она, может быть, в конце концов не выдержит и последует его примеру. Или он представлял себе, как ночью на лесной поляне в первый раз целует ее или даже овладевает ею (не говоря уже о том, что инициатива возможно, будет исходить от нее!). Впрочем, он и не собирался предпринимать такую попытку, это была скорее гипотеза, чем план действий.

Затея с пикником развеселила Луизу. Она посмотрела на Рудольфа странным взглядом, который он истолковал как безмолвный возглас: «Ловко!» Он намеренно уже несколько часов держал окна наглухо закрытыми, чтобы она сама испытала потребность вырваться из этой душной квартиры на свежий воздух. Ему не пришлось ее уговаривать (что он все равно не стал бы делать ни за что на свете); когда он предложил ей сначала присесть на минутку, чтобы отдохнуть, она спросила: «От чего?» Все получалось так легко.

Она изменилась с прошлой встречи. Он не мог понять, в чем заключается эта перемена, – может, похудела на почве иссушающих душу бракоразводных процедур. Ее скулы стали вдруг заметней, а в глазах застыла усталость, которую вряд ли можно было объяснить двумя-тремя бессонными ночами.

Прежде чем они отправились за город, она попросила разрешения хоть одним глазком взглянуть на его рабочее место. Она не вошла в кабинет, а с порога несколько секунд смотрела на царивший там хаос.