телефонные разговоры, – лучше не обсуждать по телефону. Ему пришлось со мной согласиться. Должно быть, он здорово удивился и принялся ломать себе голову, какое дело мне до всего этого: он ведь ничего не знал о моих отношениях с Амандой (во всяком случае, так считала Аманда), и тут я вдруг выступаю в качестве ее уполномоченного!
Мы встретились через час в одном кабачке, который предложил он, неподалеку от его издательства. Суд должен был состояться на следующей неделе. Я пришел, сказал я Венигеру, чтобы избавить Аманду от маленькой, а его тем самым от большой неприятности. Он ответил, что это чрезвычайно любезно с моей стороны, но, какая
Я угостил его кружкой пива, и он, к моему удивлению, не отказался. И тут я разыграл, пожалуй, самую злую сцену в моей жизни. Требование о выплате денег с гамбургского счета, сказал я, исходит от человека, судя по всему, настолько бессовестного, что обсуждать с ним обоснованность данного требования не имеет никакого смысла. Поэтому я хотел бы просто предупредить его: если он осмелится реализовать свою угрозу и заговорит на суде об упомянутых деньгах, этот суд немедленно узнает о его попытке шантажа. Он потребовал от Аманды пять тысяч западногерманских марок, пригрозив ей в случае отказа поставить суд в известность о ее гамбургском счете. К счастью, имеются свидетели. И я, если до этого дойдет дело, ни секунды не колеблясь, без всякого сожаления донесу на него; более того, мне это даже доставило бы удовольствие.
Он так долго качал головой, что мне даже стало скучно; при этом он все время крутил одно из своих многочисленных колец на пальцах. Ему понадобилось много времени, чтобы раскочегарить свой мыслительный аппарат. Наконец он спросил: неужели Аманда всерьез рассказывала мне, что он пытался ее шантажировать? Я ответил, что ей не надо было мне ничего рассказывать, так как я сидел в соседней комнате и слышал все до последнего слова; я и есть один из двух свидетелей – второго, если потребуется, он тоже увидит. Этого испытания его напускная приветливость не выдержала: она свалилась с его лица, как маска, в которой отпала необходимость. Он принялся изображать, каких невероятных усилий ему стоит борьба с искушением броситься на меня, – он все время что-то изображал. Его судорожно впившаяся в спинку стула рука должна была вселить в меня страх, на его скулах заиграли желваки – так типы, подобные ему, представляют себе сдерживаемую ярость.
Я встал, пошел к стойке и заплатил. Венигер поплелся за мной, он решил сменить гнев на злую ухмылку. Эта смена выражений его лица становилась истинной мукой. Он тихо спросил, не ослышался ли я в своей «соседней комнате» (интересно, что это за соседняя комната!), действительно ли он требовал именно пять тысяч марок, а не три или не сто тысяч? Одному Богу известно, откуда у меня взялись силы ответить: «Я слышал каждое слово». Он держал свой бокал с пивом в руке; я зорко следил за этим бокалом, хотя и склонен был считать Венигера трусом. Дрожание его руки, похоже, было неподдельным. Он сказал, что этот мой сольный номер прекрасно сочетается со всем тем, что он про меня уже знал, и допил свое пиво. С тех пор прошло почти восемь лет. Больше мы с ним не встречались.
Квартира Рудольфа была больше, чем моя, так что он без труда разместил у себя Луизу и ее дочь. Генриетта была тихим, спокойным ребенком, жизнь под одной крышей с ней оказалась гораздо менее проблематичной, чем он опасался. Она никогда не шумела, ее детская жизнь вообще протекала так незаметно, что он поневоле почувствовал за всем этим дополнительную воспитательную работу Луизы, хотя ни разу не слышал, чтобы та делала дочери замечания по поводу тишины и порядка. Иногда, когда Генриетта, вернувшись из детского сада, сидела на кухне, пила свое молоко, рисовала или играла деревянными зверюшками, ему приходило в голову, что он ничего не имел бы против, если бы она была чуть порезвее и поживее.
Через три месяца он в первый раз уложил ее спать и прочел ей на ночь сказку. Луиза с любопытством слушала из-за двери – не для контроля, а просто чтобы посмотреть, как у него получится. Когда он вышел из детской, она сказала, что в его манере рассказывать слишком много честолюбия: в этом деле важна не гладкость речи, а сама процедура; Генриетта вообще, наверное, была бы рада слушать каждый вечер одну и ту же историю. Это она знает по собственному опыту. Он может и дальше тратить на это столько же энергии, но очень скоро сам увидит, что выдыхается, лишь с трудом удовлетворяя незатейливые запросы своего маленького слушателя. Он возразил, что потребность в хороших и все более сложных историях не увеличивается с возрастом, не растет вместе с носом или ушами, а ее следует развивать в ребенке как раз с помощью хороших и все более сложных историй. Во всяком случае через месяц он добился того, что Генриетта уже не желала засыпать без его историй, которые он каждый вечер заново импровизировал.
Начало их жизни с Луизой было похоже на праздник. Ему помогало то обстоятельство, что Луиза находилась, так сказать, в нулевой точке, что на нее легче было произвести впечатление заботливостью, приветливостью или великодушием, чем на человека, которому все это было не в новинку. Он в своей жизни нравился многим благополучным женщинам; чтобы влюбиться в него, вовсе не обязательно было оказаться на грани отчаяния. Любовь, считал он, – это не только результат встречи двух человек, но в то же время следствие определенных обстоятельств, в которых они оказались. И вот эти обстоятельства сложились благоприятнейшим образом, в том числе и его обстоятельства, которые подготовили его к встрече с Луизой.
Первая ночь любви, за пару недель до переезда Луизы в его квартиру, была далеко не самым волнующим событием в их жизни. Рудольф остался недоволен собой, он сам себе напоминал спортсмена, на которого возлагали слишком большие надежды и который в решающий момент обманул ожидания своих болельщиков. Его руки были неловкими, ноги ледяными, а «герой одноактных пьес» оказался не в лучшей форме (это название я использовал в новелле, никто, кроме нас с Амандой, его не знал и не мог заподозрить в нем намека на нас с ней). Рудольф переживал это особенно тяжело, потому что надеялся развеять сомнения Аманды относительно разницы в возрасте, которые она никогда не выражала, но которые наверняка у нее были, образцово-показательным выступлением. Он уже готов был посетовать на несчастливую звезду, которая нередко сопутствует первым объятиям, но вдруг заметил блаженно- отрешенный взгляд Луизы; она едва слышно стонала, глядя широко раскрытыми глазами на торшер, как на небесное явление, и благодарно пожимая его руку. Он подумал, что это уже перебор, приняв ее «блаженство» за акт милосердия, но она вдруг прошептала ему прямо в ухо, что только что испытала первый оргазм за много лет. За сколько лет, спросил он; она ответила, что в последний раз это было с ней еще до встречи с бывшим мужем, и он почувствовал себя на седьмом небе.
Он всегда считал себя человеком чистоплотным, но после переезда к нему Луизы помешался на гигиене. Утром он принимал душ, а вечером ванну. Он пользовался бальзамом для волос и одеколоном, он специально заказывал знакомым и коллегам ароматические соли для ванны из Западного Берлина. Он каждый день мыл голову – раньше он по совету своего парикмахера делал это раз в три дня, чтобы избежать выпадения волос. Он часами самозабвенно занимался своими ногтями на руках и ногах; однажды он даже отправился в педикюрный салон, рассудив, что совет специалиста не повредит. (Когда Аманда узнала об этом – я, как идиот, забыл в машине чек из салона, – она чуть не умерла со смеху.) Он раздобыл нить для чистки зубов, потому что любой ценой хотел избежать дурного запаха изо рта.
Во все более остром противоречии с его сияющим чистотой и свежестью телом находилось состояние его квартиры. Генриетта. Она по-прежнему оставалась тихим, скромным ребенком, но следы ее присутствия постепенно покрывали все; столы и стулья, полы и стены, Луиза некоторое время пыталась с этим бороться, но потом сдалась. Дважды в неделю приходила уборщица, и после ее ухода в доме на несколько часов воцарялась чистота. Но потом все начиналось сначала. Генриетту никак не удавалось отучить от некоторых привычек, например таскать с собой по всей квартире свой сок, или постоянно держать в руке фломастер, или тут же бросать на пол любую вещь, увидев более привлекательный предмет. Рудольф не был от этого в восторге, но подавлял в себе желание сказать что-нибудь хотя бы отдаленно похожее на упрек. Когда его газета однажды прилипла к кухонному столу, он взял тряпку и демонстративно вытер стол. Но потом, заметив взгляд Луизы, он понял, что это еще хуже, чем откровенный упрек, и больше уже не пытался устранять липкость и заляпанность.
Однажды Аманда вошла в кухню и увидела, как я кормлю Себастьяна. (Он очень плохо ел
