Больше нет смысла отрицать это. Уже почти месяц я нахожусь здесь, ожидая появления членов семьи, друзей, или коллег, или хоть кого-нибудь. Но никто не пришел, и я признаюсь, что начинаю страдать от одиночества. И хотя мне неприятно говорить об этом, но я вполне допускаю вероятность того, что… сюда никто не возвратится. Я сам стал жить здесь только недавно. Наверное, въехав в эту квартиру, я собирался сообщить своим родственникам и друзьям адрес, по которому следует посылать мне письма, но потерял память прежде, чем успел сделать это. И как же долго смогу я терпеть такое положение дел?
Сегодня я несколько часов бродил по Будапешту, спрашивая у людей, который час. На самом деле я хотел, чтобы они заметили меня. И хотел поговорить с кем-нибудь. Но обмен фразами не мог продолжаться долго, поскольку собеседнику захотелось бы спросить что-нибудь обо мне, а я не смог бы ответить, наверняка растерялся бы и, скорее всего, поспешил бы сюда, в свою квартиру. А такое поведение людям не понравится. Ведь оно неестественно.
Я хотел бы заполучить откуда-нибудь ребенка. Дети не задают подобных вопросов. Их не интересует, откуда ты тут взялся или чем ты занимался до сих пор. Я люблю ходить в парк и наблюдать, как они играют. В этом нет ничего предосудительного — ничего от извращенности. Мне просто нравится смотреть на них. Они такие… чистые и неиспорченные. Такие доверчивые, наивные и прелестные. Мир еще не успел их испортить.
Но я чувствовал себя неловко, стоя там в одиночестве и глядя на них. И это нервировало их мамаш, несмотря на мою дорогую одежду и безупречный внешний вид. Я думаю, им казалось противоестественным, что мужчина подолгу стоит и смотрит на их детей. Так что если я пойду туда снова, то, наверное, надо будет купить недорогой детский складной стул на колесиках или что-нибудь в этом роде. И если я буду стоять с подобным реквизитом, всякий подумает, что я просто присматриваю за своим собственным чадом. Признаюсь, я очень хотел бы взять к себе кого-нибудь из тех ребят. Но никогда не пойду на это. Я не могу совершить противоправного поступка, и вообще это нехорошо — забирать чужих детей. Я никогда не совершу ничего подобного. Я только надеюсь, что моя собственная семья, мои друзья скоро объявятся. Ну а если здесь действительно никого из них нет, значит, мне необходимо найти кого-то, с кем я мог бы разговаривать.
Прошлой ночью у меня был тревожный сон — про девятилетнюю девочку, которую ее отец пообещал отдать Церкви. Монастырь стал ее домом до самой смерти, наступившей через двадцать лет. Во сне я видел, что она, еще ребенком, получила приказ оставить семью и переселиться в холодное безмолвие монастыря. Боязливая и одинокая — если не считать других молчаливых монашек с бесшумной поступью да каменных изваяний ангелов, — она знала только этот мир всю свою оставшуюся жизнь, такую короткую и аскетичную.
Меня этот сон не беспокоил бы так сильно, если бы он не был правдивым. А девочку звали принцесса Маргарита. Ее отец, король Бела IV, дал обет: если он отразит нашествие монголов, то посвятит свою дочь Богу. К несчастью для девочки, монголов прогнали, и в 1251 году король построил на острове посреди Дуная монастырь, куда и отправил свою дочь. Сейчас остров называется по имени принцессы:
Я доехал на метро до станции «Мост Маргариты» и, как только оказался на острове, сразу почувствовал себя гораздо лучше. На острове установлена граница, за которой нахождение автомобилей запрещено, так что на большей его части люди ездят на велосипедах или в конных экипажах. Мне это нравится. Это почти то же самое, что перемещение во времени назад.
Накануне ночью прошел дождь, и воздух сделался свежим, насыщенным ароматом заботливо ухоженной растительности. Но наступил день, взошло солнце и озарило теплым светом тихий остров, несмотря на ощутимый холодок, который — не по сезону — все еще присутствовал в воздухе. Хруст гравия на тропинке у меня под ногами действовал умиротворяюще, запах недавнего дождя прибавлял энергии, и я радовался тому, что мой сон про принцессу Маргариту побудил меня прийти сюда.
Когда я шел меж деревьев, то обратил внимание на каменные лица, как будто следящие за мной сквозь низко свисающие ветви. Это оказались скульптурные изображения венгерских художников и музыкантов, поднятые на постаменты и выветрившиеся от времени. Я даже вздрагивал, когда моим глазам открывались все новые и новые изваяния, наполовину скрытые ветвями деревьев.
Внезапно заросли кончились, и прямо перед собой я увидел островерхую церковь, так тесно окруженную деревьями, что можно было легко пройти мимо, даже не подозревая о ее существовании. Солнечный свет, проникавший в заросли в виде отдельных округлых пятен, превратился здесь в яркий поток, озарявший древние каменные стены. Это была церковь Святого Михаила. Я понял это, когда увидел над деревянными дверями знакомый резной рельеф, изображающий архангела с весами в руках, готовящегося взвешивать души в день Страшного суда.
Несмотря на то что Габриель, вероятно, наиболее прославленный из ангелов в связи с предсказанием о рождении Христа, Михаил заменил Богу Сатану[2] в качестве ближайшего и наиболее доверенного ангела, после того как последний впал в немилость. И с точки зрения теологической иерархии Михаил выше Габриеля в небесной табели о рангах.
Очутившись перед церковью, я каким-то образом почувствовал уверенность, что, оставаясь здесь, буду защищен, что никакое зло не коснется меня в этом уединенном зеленом приюте.
— Живописно, не правда ли?
Я вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел молодого, стройного, темноволосого мужчину, прислонившегося к дереву и наблюдавшего за мной. У него были умные глаза, довольно бледная кожа и приятное лицо с четко выраженными чертами. Он был не слишком высок, на несколько дюймов ниже меня, но имел при этом отличную осанку, а его одежда, так же как и моя, была явно из дорогих.
— А почему вы решили, что я говорю по-английски? — насторожившись и сощурив глаза, спросил я незнакомца, ибо он обратился ко мне именно на этом языке.
Он засмеялся, слегка пожав плечами:
— Вас выдала ваша Библия.
Проследив за его взглядом, я взглянул на английское издание Библии, которое держал в руках. Я даже не помнил, как вытащил ее из кармана. Нахмурившись, я засунул ее обратно в карман пиджака.
— Откуда вы? — спросил незнакомец как бы невзначай, по-прежнему непринужденно прислонившись спиной к дереву.
— Из Англии, — ответил я.
— А что же привело вас в Венгрию?
— Я живу здесь. А вы откуда?
— Вообще-то, из Италии, — ответил незнакомец. — Но я странник. Постоянно в дороге, понимаете?
— Так английский не родной ваш язык? — удивившись, спросил я.
Незнакомец улыбнулся.
— Я вырос, разговаривая на итальянском и английском, — пояснил он. — У меня способности к языкам.
Стало быть, у нас есть нечто общее, поскольку из собрания книг в моей квартире следовало, что я свободно владею несколькими языками.
В сущности, нас объединяли две общие особенности: мы оба были иностранцами, оказавшимися в Венгрии. Это мне понравилось. По-моему, у меня было мало общего с теми людьми, которых я обычно встречал здесь на улицах. Фактически этот разговор был наверняка самым длительным из тех, которые у меня возникали с кем-либо, с тех пор как я стал вести дневник. Нельзя сказать, что я не получаю удовольствия оттого, что пишу здесь, — я его действительно получаю. Более того, иногда оказывается, что я провожу большую часть дня, занимаясь именно этим… Но дело в том, что одного этого мне просто недостаточно. От дневника всего только один шаг до разговоров с самим собой. Думаю, что до начала разговора с этим незнакомцем я все-таки не вполне отдавал себе отчет в том, насколько мне одиноко.
Я осознал, что смотрю на него с глуповатой улыбкой. Он дружелюбно рассмеялся и протянул мне руку:
