Орден Сталина

двух месяцев в тюрьме НКВД, словно и не ее часом ранее вывели на казнь, – и прокричала, взметнув своим возгласом то ли пыль, то ли потусторонний туман над полом серого километра:

– Ermorde sie!

Если кадавр и не знал немецкого языка при жизни, то после своей смерти и чудовищного возврата из неё он понимал по-немецки очень даже хорошо. И Аннину команду убивать их отправился исполнять тотчас. Шагнув к Григорию Ильичу, он потянулся к своей кобуре (ermorde означало для него одно: расстреливай), но – его пистолет находился теперь у Скрябина. На секунду произошла заминка, и вот тут-то Григорию Ильичу самое время было что-нибудь предпринять, как-то изменить ситуацию в свою пользу. Однако Семенов как будто и не видел кадавра: поверх его плеча он глядел вперед – туда, где поднимался с каменного пола мертвый человек, которого уже тянула за рукав пиджака, увлекая бежать, рыжеволосая ведьма.

Тем временем бывший расстрельщик преодолел затруднение: сорвал с себя портупею вместе с кобурой и, набросив ременную петлю на шею Григория Ильича, с усердием принялся его душить. Только тут Семенов вышел из ступора и попытался подсунуть руку под удавку, оттянуть ее. Ему это почти удалось, но именно – почти: хватка застреленного палача воистину была мертвой. Кадавр и Григорий Ильич начали топтаться на месте, слегка поворачиваясь то в одну сторону, то в другую – словно совершая некий ритуальный танец. Лицо Семенова слегка посинело, но по-прежнему не утратило своей гладкости.

Призрак, с которым было заключено соглашение насчет звонка жене, как будто ждал окончания обряда. Едва только Анна выкрикнула свое приказание, он отделился от головы второго палача, и тот упал замертво. Впрочем, даже не фантом убил растрельщика: обширный инфаркт разорвал тому сердце. Видевший (и вызвавший) столько смертей сотрудник НКВД не сумел перенести нынешнего потрясения. Пожалуй, он тоже мог бы восстать из мертвых, обращенный Григорием Ильичом, но в тот момент, когда произносились колдовские слова, он был еще жив. Немецкое же заклятье обращало обычных мертвецов в кадавров, и наоборот, а на живых людей не действовало никак.

Анна схватила Скрябина за руку (кожа на его ладонях была основательно содрана), и они побежали, едва поспевая за призраком. Тот чрезвычайно шустро перемещался в воздухе, уводя их прочь от места пересечения двух коридоров. Скрябин всё порывался обернуться и поглядеть, чем закончится схватка Григория Ильича с кадавром, но Анна тянула его за собой, шепча ему в самое ухо:

– Скорее, скорее! Сейчас такое начнется, что чертям в аду тошно станет!

И, будто в подтверждение ее слов, со стороны тира раздался короткий отчаянный вопль, а затем – частые, лишенные всякой системы, выстрелы.

7

Чекист, оставленный в тире для охраны обреченных узников, прислушивался к звукам на «сером километре» и явно нервничал. Он слышал звуки стрельбы, разделенные небольшим промежутком времени, и, по его разумению, беглянка и ее странный спутник должны уже были отправиться на тот свет, а Григорий Ильич и двое других исполнителей – вернуться сюда, к незавершенной «свадьбе». Однако из серого коридора не доносились звуки шагов, и никто не тащил сюда волоком тела двух преступников, нарушивших законную процедуру казни.

Впрочем, эта затяжка была единственной причиной для беспокойства «шафера». Узники, охраняемые им, стояли молча и недвижно, словно происходящее вокруг не имело – да и не могло иметь – к ним никакого отношения. Расстрельщик повернулся лицом к «серому километру» и преспокойно подставлял охраняемым объектам спину. Аннин выкрик в глубине коридора (Ermorde sie! ) привлек его внимание, хоть он и не понял смысла немецких слов, и чекист напряженно застыл, глядя в сторону коридора. Помещение тира не осматривал даже для проформы.

Поразительно, но расстрельщика попытался предупредить один из узников.

– Эй, эй! – неуверенно произнес приговоренный: тот самый начальник отдела кадров с фабрики военных и учебных фильмов. – Смотрите-ка… – И он поднял худую руку, указывая пальцем в сторону ямы с трупами.

Палач повернул голову, и – коротко, по-собачьи, вскрикнул.

Прерванная экзекуция была второй подряд, и в яме должны были находиться около двух десятков тел. Только теперь они находились уже не в яме: изуродованные, с затылками, разбитыми пулями, сплошь перепачканные кровью и собственным мозгом, они поднялись на ноги и довольно бодро вышагивали в сторону застывшего на месте наркомвнудельца. И впереди всех двигался – почти бежал – бывший профессор МГУ.

Выхватив пистолет, палачи начали палить по негодяям, посмевшим восстать из мертвых, и многие выпущенные им пули достигли цели. Каждое попадание отмечалось радостным возгласом стрелка, которому в школе ОГПУ-НКВД не объяснили, что невозможно убить того, кто и так уже умер. Комиссар госбезопасности Семенов мог бы просветить его на сей счет, но Семенова здесь не было, и палачу предстояло самому разбираться с ходячими покойниками; на время отброшенные попавшими в них пулями, те перегруппировались и снова пошли в наступление.

Приговоренные, которых не успели расстрелять, взирали на происходящее с таким выражением, что становилось ясно: все они решили, что в действительности уже умерли, и вот теперь их преследуют чудовищные посмертные галлюцинации. Правда, галлюцинации эти не были безмолвными. Узники, расстрелянные только что и восставшие теперь из мертвых, не утратили способности говорить, и выкрикивали в адрес палача все те проклятия, которые прежде они не решались произнести. И громче всех кричал профессор-историк, возмущавшийся вероломством сотрудников НКВД.

Палач расстрелял всю обойму и выхватил из кармана запасную, но пальцы так плохо слушались его, что с перезарядкой у него ничего не выходило. Профессор МГУ подскочил к «шаферу» и с очевидным удовольствием нанес ему удар кулаком в лицо, от которого тот выронил пистолет и повалился на пол. Оружием тотчас завладел другой кадавр, который поднял также и обойму, вогнал ее в рукоять «ТТ», передернул затвор и собрался выстрелить в живот наркомвнудельцу.

Но не успел: его оттеснили другие. Два узника, расстрелянные последними (один из них – тот, кому пьяный палач разворотил выстрелом челюсть), схватили сотрудника НКВД за голову. Профессор МГУ вцепился в его правую руку, а все прочие кадавры ухватились по двое, по трое – за левую руку палача, за его ноги, за туловище. И все одновременно стали тянуть в разные стороны.

Конечно, силы профессора и двух «утренних» приговоренных оказались несопоставимы с напором полутора десятков «вечерних» мертвецов. Они, будто соревнуясь в перетягивании каната, переиграли утреннюю команду вчистую: тело палача было выдернуто ими у соперников и оказалось полностью в их распоряжении. За одним исключением: у остервенившегося историка осталась правая рука чекиста, вырванная в плечевом суставе и повисшая на одном сухожилии. Кровь хлестала из тела палача, но земляной пол тира быстро впитывал ее.

Оставшиеся в живых узники удивлялись даже не тому, что происходило (если это была галлюцинация, в ней ведь могло случиться всё, что угодно, разве не так?), а молчанию чекиста, только промычавшему что-то при отделении его руки от туловища. Откуда им было знать, что двое их мертвых товарищей, державших палача за голову, вырвали ему язык, прежде чем у них отобрали их добычу?

Тем временем профессор дернул еще раз, плечевые связки чекиста лопнули, и бывший преподаватель Николая Скрябина, бывший доктор наук, принялся с размаху лупить палача его же собственной рукой, как дубиной, и восклицая при каждом ударе:

– Думай, в кого стреляешь!.. Думай! Думай…

Однако подумать сотруднику НКВД так и не довелось. Мертвецы растащили в клочья: сперва – его новенькую форму, а затем – и всё его тело, крупное, дебелое, покрытое коричневатыми веснушками, с профилем товарища Сталина, наколотым на груди слева.

8

Призрак кинооператора сдержал обещание: привел Скрябина и Анну туда, куда следовало. Николай отыскал нужные элементы дверного механизма, замаскированные под кирпичи, отпер секретную дверь, и беглецы успели скрыться за нею раньше, чем палач в тире был растерзан кадаврами. И, уж конечно, до того, как вызванная подмога прибыла в подвал НКВД.