Орден Сталина

Итоги «свадьбы» были неоднозначны, и Григорий Ильич понимал это. С одной стороны, все приговоры были приведены в исполнение – хоть и не совсем так, как полагалось. И это было неплохо. Однако вместе с узниками отошли в мир иной и три исполнителя из четырех, приданных ему этим утром. И это было не очень хорошо. А главное, огорчала необходимость объясняться по поводу инцидента с Ягодой, который и так давно уже недолюбливал комиссара госбезопасности 3-го ранга. Впрочем, кто его любил – за исключением, разве что, некоторых не особенно разборчивых женщин?

Но, по крайней мере, одной женщиной, которая не любила Григория Ильича, в это утро стало меньше. Подмога, присланная Семенову, прочесала весь лубянский подвал и в одном из ответвлений «серого коридора» кое-что обнаружила.

На полу возле стены сидели двое. Один из них был высокий пожилой узник в пиджаке, перепачканном свежей кровью – мертвый, окончательно мертвый. А рядом с ним привалилась к стене молодая рыжеволосая женщина, красивая несмотря ни на что. В груди ее темнело крохотное отверстие от пули, и его происхождение сомнений не вызывало: между двумя мертвецами лежал на полу пистолет «ТТ» – черный, как гаитянская магия вуду.

Глава 11 Мистики и анархисты

12 июля 1935 года. Суббота

1

Петр-Павел жару прибавил. Что примета не врет, Коля Скрябин имел возможность убедиться. Он едва не расплавился на солнцепеке, пока шел с улицы Герцена (где находилась крохотная квартирка, адрес которой дал ему отец) через Охотный Ряд на Лубянку. Конечно, он мог бы добраться туда метрополитеном, но сначала ему нужно было сделать один телефонный звонок. А после того, как Николай его сделал, у него возникло сильнейшее желание прогуляться пешком.

Когда он дошел до здания НКВД, было уже около четырех часов дня.

Стебельков встретил его – не у центрально входа, возле одной из боковых дверей, и провел внутрь. Лицо капитана госбезопасности слегка подергивалось, когда он излагал Скрябину всё, что знал о завершении утреннего происшествия.

– Вот черт! – ругнулся Николай. – Всё насмарку!..

– Я мог бы попробовать помочь, если только вы… – начал было говорить Иван Тимофеевич, но Скрябин взмахом руки оборвал его:

– Вы уже сделали, что могли. Если понадобится ваша помощь – я с вами свяжусь. – И зашагал от Стебелькова прочь.

На подходе к «библиотеке» Скрябин чуть замедлил шаг и стал прислушиваться. Из-за дверей до Коли доносился его собственный голос:

– А теперь давай переставим вот эту коробку…

– Давай, – соглашался с ним Миша Кедров.

Некоторое время спустя Колин же голос произнес:

– Мне нужны еще карточки для каталога.

– Возьми у меня, – охотно предлагал Миша.

Скрябин распахнул двери и вошел в архив.

Миша при его появлении подскочил так, словно стул, на котором он сидел, сделался вдруг эйнштейновской горячей сковородкой. Колиному другу показалось, что к нему вломился какой-то немолодой сотрудник «Ярополка», и лишь долгое мгновение спустя он понял: человек в штатском, со взъерошенными черными волосами – не кто иной, как Николай. Тот и впрямь выглядел повзрослевшим лет на двадцать: и взгляд его сделался жестче, и меж бровей резкой чертой легла складка. Он быстро прижал палец к губам, Кедров понимающе кивнул, и тотчас кто-то произнес Колиным голосом:

– Я не нахожу ящик Б-8.

– Вот он, у меня, – машинально, как по заученному, произнес Миша.

Губы Скрябина дрогнули в чуть заметной усмешке; он двинулся в угол архива, за стеллажи, и вытащил из-под груды пустых картонных коробок поразительную игрушку – магнитофон. Приобретенный специально для «Ярополка», он и был тем самым техническим средством, на которое уповал Николай. И не зря: бобины магнитофона исправно вращались, воспроизводя ничего не значащие фразы, которые наговорил Коля.

Нажав на кнопку выключения, Николай вернулся к Мише и присел на краешек стула напротив него. Некоторое время они только смотрели друг на друга, не решаясь заговорить. У них не было ни малейшей уверенности в том, что архив «Ярополка» не напичкали жучками. Наконец Коля, взяв со стеллажа чистый листок бумаги, написал на нем несколько строк и показал другу; тот кивнул головой: «Хорошо».

В шесть часов вечера Миша и Николай беспрепятственно покинули Комиссариат внутренних дел. Коле отметили его пропуск, на котором значилось, что он вошел в здание в 8.45 утра (Стебельков расстарался), и студенты МГУ из прохлады лубянского вестибюля вышли на раскаленный асфальт самой страшной в Москве площади. Памятник Дзержинскому работы скульптора Вучетича еще не был установлен в ее центре; пространство площади крест-накрест пересекали трамвайные рельсы. Некоторое время Кедров и Скрябин шли молча, словно опасаясь, что за ними невидимками следуют сотрудники товарища Ягоды. И лишь в Театральном проезде Мишу прорвало:

– Ну, спасибо тебе за твое порученьице! – воскликнул он. – Я чуть не умер сегодня!

– Я тоже, – признался Коля, – я – тоже…

И, опуская самые скверные подробности, он поведал своему другу о том, что приключилось в расстрельном подвале. И о том, как всё закончилось.

2

Семенов с самого начала почуял в ней опасность, но вовсе не для возглавляемого им проекта «Ярополк»: тайного лубянского Ордена, любимого детища Сталина. По совести говоря, плевать было Григорию Ильичу на «Ярополк» и, уж конечно, трижды плевать ему было на интересы товарища Сталина. Проект, по крайней мере, был Семенову полезен, давал ему широчайшие возможности делать то единственное, в чем он находил удовольствие: наблюдать, как терзаются и умирают люди. Странное дело, но это позволяло ему снова ощутить внутри себя нечто вроде души, в действительности давным-давно им утраченной. А Сталин только мешал комиссару госбезопасности, был фактором неопределенности, который вечно приходилось принимать в расчет.

Анна же Мельникова, по мнению Семенова, была опасна для него лично. Он почувствовал это еще тогда, в вестибюле Наркомата внутренних дел, когда она заикнулась о его изображении на кинопленке. Григорий Ильич никогда специально не фотографировался, не имел такой привычки (случайные газетные снимки, где лицо его выходило смазанным, в расчет не шли). А уж в объектив кинокамеры он и вовсе никогда не попадал – до злополучного Беломорканала. Потому-то слова Анны и явились для Семенова сущим откровением.

Справедливости ради надо отметить: Григорий Ильич не сразу решил столь быстро и круто разобраться с Анной. Поначалу ему подумалось: а не сделать ли ему красавицу ненадолго своею любовницей, прежде чем ее уничтожать? Но, увидев в ней явную и нескрываемую неприязнь к себе, понял, что не стоит откладывать дело в долгий ящик.

Сон Анны – о карлике-почтальоне – был верным от начала до конца. От своих нанимателей Семенов и впрямь получил распоряжение покончить с «Горьким»; на то были особые причины. Так что Григорию Ильичу требовалась кандидатура: на кого возложить ответственность за уничтожение летучего агитатора. И он выбрал Анну, решив разом избавиться от двух проблем: и от пронырливой бабы, чуть было не раскрывшей его тайну, и от опасности разоблачения его, Григория Ильича, как тайного организатора страшной авиакатастрофы. Именно Семенов написал, ловко подделав почерк Благина, то самое письмо, которое очутилось затем в Анниной сумочке. И красавица ничуть не ошиблась, предположив, что автор этого эпистолярного шедевра – иностранец.

Но теперь, когда обнаженное тело прекрасной молодой женщины лежало перед ним на каталке в морге, чекист не испытывал торжества, а терзался крайне неприятными мыслями. Как могло случиться, что он не предвидел ни появления того существа из ямы для трупов, ни побочного эффекта