Возвращенье на родину

Я впоследствии за черту перешел, где Само обитает («Само» это — бука, которым пугали меня); я за чтением Заратустры узнал, что пугающий Чорт — моя самость.

И черти — исчезли.

Самосознание вспомнило час, когда прочитал «Тихий час» Заратустры: от этого «часа» кричал по ночам, пятилетний младенец.

Весь Ницше был памятью прошлого мне, пережитого некогда; и узнавал я себя пятилетнего в чтении «Происхожденья Трагедий»; происхождение это есть жизнь: Моя жизнь.

И воистину: не узнай я в себе, что роилось в сознании Ницше, — его бы не понял я вовсе; при чтенье затеплилась Жизнь моей жизни (как память о жизни, которая протекала во мне до рождения); «влияния» — память о собственном действии; и потому-то история литературных влияний читается только в обратном порядке!

Шестнадцати лет все прочтенное перекрестилося в точку и бросило блески лучей и вперед и назад; все отчетливей вспомнилось.

. . . . .

Щелкнула дверь; и — ввалился знакомец — «брюнет из Одессы», с которым мы ехали от французской границы; его потерял я в Париже; в Берген приплыл на «Юпитере»:

— «А?»

— «Вы?»

— «Опять»

Положив котелок и расставивши чемоданы мне под ноги (будто не было Лондона, Бергена, Гавра, Парижа), он стал утрамбовывать мозг болтовней своей; разрушая нить памяти; телом, запрятанным в пестрый пиджак, он что-то долго выстукивал в такт разговора:

— «Когда это было?»

Казалось: рассказ о его похождениях в Лондоне тянется, тянется, тянется; я стараюсь понять: не могу! Пересыпает рассказы намеками на какое-то происшествие он, где замешана личность, которой пока не касается; но если его в Хапаранде подвергнут допросу — заявит, что обыску подлежит эта личность; я мог кое-как догадаться, что едет шпион — в нашем поезде. Власти узнали об этом; и — ищут шпиона средь нас; он подморгнул мне:

— «Эгеге!»

— «Да ты что-то!»

— «Чего-то!»

Черта, за которою самостно бьются во мне мои силы, иль Чорт — появившийся спутник: прошел за черту, отдаваяся памяти тихого часа; брюнет из Одессы, замолкнувши, скорчился передо мной на диванчике.

Воспоминания перекрестилися в точку; я — вспомнил.

. . . . .

Весенний денек; перелетают от крыши соседнего дома из рваных туманов вороны: на крышу соседнего дома; торчит вдалеке каланча; на ней — шар: это где-то пожар, я — начитанный отрок, ведущий дневник, — застаю в кабинете отца втихомолку читающим книги — себя: над «Вопросами философии» Я!

Перевод Веры Джонстон? Отрывки из Упанишад? Начинаю читать.

Кое-что понимаю я в Бокле; и понял я все в «Бережливости» Смайльса; я даже читал Карпентера. А это — невнятно! Гляжу за окно: пролетает — ворона ли? С крыши на крышу слетает дымок, улетая: за крышу; понять, что такое рисуется перелетами клубов, нельзя.

Слова перелетают из строчек на душу, сквозь душу, — куда? Видишь — вот: а понять, что рисуется танцами слов — невозможно; душа предо мною моя — вся сквозная: разъятые шири пространств открываются в ней перелетами слов.

Отрываюсь от чтенья: ворона — ворона ли? Ах, другое; какое-то все; непонятно, невидимо:

Видимо, слышимо — все, чего прежде не знал, что уставилось в душу:

— Я — старое!

Было! Когда это было? Я тут начался; низлетел; из вот этой невнятицы.

Нет, никогда не входил в эту комнату; нет, не развертывал Бокля; не рос, не учился; и нет — не родился: рождение, рост, понимание, чтенье — орнамент; я вижу ряды миниатюр; вот все то, что себя сознавало, и то, что себя сознает; — занавеской отдернуто перед вещей страницею; что же мне занавеску отдернуло — родина.

В «Упанишадах» я жил до рождения!

. . . . .

Родился для памяти; и как безумный, стоял без единого слова; мне чудился взгляд — бей единого олова, рождавший меня; на себе с той поры ощущал этот взгляд я; а лицо устремленного взгляда мне встретилось после.

Двенадцатилетие проницали глаза, говорившие:

— «Ты!»

— «Не умрешь!»

— «Не рождался!»

Однажды, в решительный миг моей жизни, мне дали две карточки, изображавших два Лика (перепечатки тех карточек можете видеть в поверхностной книге немецкого мистика Гартмана[3].

Под одной из двух карточек — подпись: «Mahatma Kut Humi».

. . . . .

Большая луна выплывала из облак; уже перевал совершился; с туманов сбежало кровавое око летящего поезда; виделись в окнах горбы, на которых лежали, белея, тяжелые камни, на остановках шумели леса.

Предрассветные тучи глядели: через сосны — от сосен; и — улетали за сосны; и то, что не понял я в Англии, понял я здесь: —

— переживания Бергена, Лейпцига, Брюсселя, Дорнаха, Лондона: —

— Светочи, перелеты, блески, мучения, ужасы, страхи —

— оно: то — не то —

— его — нет; и оно все же — есть; все, что было со мной, все то было во мне: — возмущение вод: буря на море. —

Голос безмолвия:

— «Жди Меня!»

— «В мареве…»

— «Жди!»

— «Я — раздамся:»

И я отвечаю из марева:

— «Душно…»

— «Я — в гробе!»

— «Но жду!»

Шопен

«Упанишады» наполнили душу, как чашу, теплом.

Устремление более поздних годов родилось в миге чтения, наполняя всю душу, как чашу; теплом