Пальцами пряжку подтяжки награнивает.
Ярко, жарко, —
— из черного морока угол, как уголь пылающий,
выбросил там этажерку!
Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам — в кухню: поднос — на ладонь; локоть — в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.
Дон Педро
А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:
— А что, — в корне взять, — ты, коли тебя — в корне взять?
Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи — торчмя; руки — за спину.
— Что я такое себе?
Руки — врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:
— Бери, каков есмь.
«Пох» — из трубочки:
— Спрашивал: «Киерко, вы — социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И — писал-с: прошу жаловать!
Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —
— бразилианского, —
— Педро!
— Что же ты: Никлалаич, — войну отрицаешь?
Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.
— Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.
Николай Николаевич взмигивает.
— Отрицаю я — все!
И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —
— из-за узориков в тени.
Профессор — за ним:
— Говори рационально, — правительство…
Брат, —
— Никанор, —
— как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними — бочком, тишменьком:
— Эдак-так: гниль правительство!
Легкими скоками —
— эдак-так, эдак-так, —
— взаверть: от них!
Перестегивает пиджачок.
Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.
И — цок:
— Гнилотворни — правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!
Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на — шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.
И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —
— игольчатых, кольчатых,
— как —
— перещелк колокольчиков.
А энтропия[108]?
— Трудов!
— Э… э…
— Равенство.
— Э, — иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:
— Нет, брат, — шалишь, — брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!
В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.
— И — лаяло:
— Только-с в поправочном, — ясное дело, — коэффициенте: к валентности.
— В несправедливости, — что ли? Э-э-э! — на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.
Под тумбочку — (тумбочка в кубовых кубиках) — туфли!
На креслице — цвета расцветного переплетение веток — халат!
— Разрезалку, — пролаяло.
— Вот разрезалка!
Вложила в ладонь; и — подумала:
— Ну, разговор, — на часы!
А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.
Куда — борную?
И… где… —
— уборная?
— Жизнь, — раздавалось из светлых колечек.
— Слова-с!
— Не скелет рычагов, говоря рационально; — лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, — жизнь — в толкающем мускуле, в силе химической.
С силой толкался.
— А не в плечевом рычаге, — эдак-так, — Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.
— Ты не мешай, в корне!
— Мненье имею и я, — улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки — за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:
— Э… э…
Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.
Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой — по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!
И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль — Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.
Где там?
