— Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
— У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
— У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
— как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; — не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
— покуривает!
— А как здравствует Дмитрий Иванович?
— Дмитрий Иванович?
Киерко — в цыпочки:
— Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
— Да — здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
— В шахматы?
— Да-с!
— Со мной сядешь? По-прежнему?
— Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
— Простите, профессор, за «ты»: оно — с радости; сколько воды утекло; эк, — твоя борода-седина: бородастей раскольника.
— Да-с!
— Эк, — моя.
Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:
— А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.
— Да-с!
— Желтою стала: из русой!
— Как-с?
— Перекисью водорода ее обработал.
— Ну вот-с!
— Нелегальный: скрываюсь я.
— Да-с!
— Оттого и в очках приходил.
Наблюдательность — щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.
— В Питер поеду: события близятся.
И рукава перевертывая:
— Эк износились.
И зелень, и желчь.
— Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.
И отсел, и присел:
— Зарубите себе на носу: — Николай Николаевич, — дернулись уши, — в Лозанне живет.
Что тут скажешь? Профессор помалкивал.
— Коли его, — лапой к горлу, — поймают…
И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:
— Вот что, — глянули бельма, — с твоим «Николай Николаичем» сделают.
Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.
У Серафимы лицо пошло пятнами.
Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.
В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.
А злая, разлапая баба, —
— тень, —
— бросилась: из-за угла.
Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:
— Европу проткнули войной-с!
— Что же, — Киерко, — делать?
— С войною проткнуть нам Европу!
— Есть!
Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали — все четверо.
Он утащил «Прозерпину»
А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:
— Поговорим?
И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.
Захлопнулись — в нос Никанору, который пустился вдогонку, дрожа — бородою, плечами, руками, ногами и штаниками от вполне непредвиденного похищенья Плутоном —
— Психеи.
Верней — Прозерпины.
И он подсигнул: к Серафиме.
— Вы что ж? — строго он.
— Я?
Подпрыгнула: зеленоватые складки оправила:
— Я?
— Да не уберегли, — эдак, так!
Пальцем в дверь!
— Иван, брат, сядет Тителеву на колени: на шею повесится: станет под дудку чужую плясать!
Серафима испуганным кроликом хлопала глазками в двери: вот-вот — она прыгнет на дверь.
Никанор точно хины лизнул:
— Тут гнут линию.
И показал он руками, как «гнут»:
— Эдак, так!
С угрожающим шопотом вытянув шею под ухо:
— В бараний рог гнут.
— Кто, кого?
Удивлялась она.
— Николай, эдак, Титович, Тит Николаич, — не то: я хотел сказать — Титыч Терентий, — Терентьевич.
