Видно, дар речи утратил он: так волновался:
— Нам надо — так, эдак: чтоб брат, — брат, Иван, — сидел дома; чтоб мы — эдак, так…
Показал «эдак-так».
— Неотлучно сидели при нем.
Показал, как сидят:
— А то он, — обернулся на двери, — я знаю его хорошо: приставать будет с шахматами; будет рваться к Терентию Титовичу: и — сигать; неудобно: Мардарий, Цецос, — эдак, так.
И метался он взад и вперед: руки — за спину.
А Серафима сидела с квадратным, тяжелым, совсем некрасивым лицом от усилий понять — кто — Цецос, кто — Мардарий, какое значенье имеет явленье Цецоса для «брата, Ивана».
— Они — у себя там: так, эдак; а мы — у себя: эдак, так.
И — вдруг он:
— В доме — люк: и Цецос, и Мардарий приходят — проваливаться в этот люк; а выходят — из погреба: выкопали; и — прокопом проходят.
И стало ей жутко: казалось, что брат, Никанор, в этом месте попавший в капкан, сев в капкан, из капкана — капкану — капкан вырывает; и ей, Серафиме, союз воровской предлагает.
Она — соглашается, но — со стыдом.
Как — в старинную дружбу они собирались внести разделенье?
— Притом Леонора Леоновна: так чч-то, — «они» под забором сбегаются к ней; офицер и тот, черный.
Какой офицер, какой черный?
Молчала, уставясь на синие ситчики, жаром пылая и слушая, как за стеной забабахало, точно «они», перерушив предметы меж ними, обрушась друг в друга, друг друга обрушили, — в яростях дружбы!
Все ж — пребеспокойные синие ситчики: живчики, моли, горошины желтые; с пульсами: пульсами прыгают.
И две морщины, как рожки, из лобика выросшие, забодались на то, чего вовсе не знала, —
— что кралось, обхватывало, подбиралось, как злая, разлапая тень из-за шкафика, как баба, Агния, тяпавшая в коридорике; с этой старушкой она не осталась бы на ночь: вдвоем!
«Тилилик-тилилик» — раздавалось.
Сверчок?
В смежной комнате бахали доски столовые.
Моль —
— в горицветных, пунцовеньких, пляшущих
палочках, —
— в плещущих, востреньких,
пестреньких —
— лапах!
Профессор Коробкин уселся орлом
— Вот, — садитесь!
С серявой стены, на которой линяли дешевые розаны, бохавший столик сорвав, его Тителев бросил профессору, перетолкавши профессора в угол, к стулишку:
— Прошу.
И лицом забелев, а рукой продрожав, из-за пазухи вынул…
— Вы видите?
Серый и мятый конвертец.
— Чей почерк?
На драную скатерть локтями упал, забираясь ногой на постель, заходившую ржавыми ржаньями.
— Мой, — протянулся профессор дрожащею лапой за листиками.
— Чьи? — но Тителев эту дрожащую лапу отвел.
— Мои листики, — в перетабаченный воздух залаяло. Заколтыхали столовую доску.
— Постойте.
— Да нет же…
— Да — да же!
Сопели, прилипнувши лбами друг к другу.
— Мое!
И тащили конвертец, схватясь за конвертец.
Вдруг дико друг другу взблеснулись: глазами — в глаза.
— Наискались небось?
— Да-с!
— Берите ж…
С больным, угрожающим «ахом» под ржавые плачи постели откинулся Тителев.
— Коли открытие, — серая маска лица стала синею маскою, — ваше…
Как будто: спиной отваляся от столика, белыми валенками под зенит пересучиваясь, спину выгнув на пупы земные, на бледные бездны, представшие рядом подполий, открывшихся друг в друге люками, — через открытые люки, в которые Обов-Рагах, Бретуканский, Бобырь, Буддогубов, Трекашкина-Шевлих глухие свои, тяготящие рявканье бросали — скорбною орбитой рушился он!
А вселенная грохала тысячами типографских машин:
— Пере-пре-пере!
— Предал!
— Пере!..
— Передал!
Дико взлаяв усами, —
— бессмысленно взлаяв, —
— профессор с конвертцем своим, точно боров с затибренной тыквою, в угол оттяпывал, заколтыхавшись лопатками; Тителев, сбросивши столик, — за ним было: столик, подбросив столовую доску, и драною скатертцей цапнувшись в воздух, шатавшейся ножкой бабацнул Терентия Титовича по суставу коленному.
Угол перегородил, —
— где —
— усевшись с прикряхтом на корточки, ерзая вздернутой фалдой, за гвоздь зацепившейся, странно копаясь в рваном кармане, — профессор собою являл недостойный предмет с точки зрения рангов и славного поприща! Изобретатель, сидящий орлом!
Он конвертец запрятывал; и деловито с собою самим совещался с карачек — короткими фразами:
— Ясно!
— Весьма рационально!
— Но, —
— не рационально, неясно!
Терентий же Титович залепетал из угрюмых прокуров над столиком, ножкою вздернутым в воздух, как… —
— приготовишка!
