— К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!
Серафиме же весело: —
— демончик —
— с рожками!
И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:
— Перевертыш какой!
Там-то, там-то —
— Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, — не пускал; а сам — лез:
— Диалектика? — носом запрашивали возбужденные братья.
— Закон диалектики, — рвался профессор, — утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
— Всякий?
— Всякий, — и носом показывал брату кулак:
— Ты не суйся.
— Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
— План в социализме хорош.
— Плохо то, что…
— Он план…
— Не мешай…
— Брат, Иван, не дает говорить!
— Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
— Эдак, так-эдак…
— Коэф…
— Фициентах!
— Коэ…
— Коэффи…
— Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их — это дознано в гидродинамике!
Киерко:
— Эк, крикуны, — к Серафиме.
К профессору:
— Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, — в круге диалектических, ну-с, антиномий.
— А данность природы?
— Она обусловлена…
— Как-с? И — материя?
— Да-с: социальною данностью; молекулярная данность — вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики — раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, — два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело — с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, — тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, — ну-те-ка, — нашей, не вашей, — действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать — скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы — проценты; иль сделаться мячиком демончика, — по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора — в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом — ну-те — столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
— Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
— Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, — приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
— Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
— Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и — погладила.
— Эк, набалуете, — Киерко ей, — мне его.
Улыбнулась в колени себе:
— Не беда: не балован.
— И то!
И профессора хлопнул в колено он:
— Ум-то — жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже — поправки; твоя математика — шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик — на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
— Ну, — не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и — властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
— Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, — так и все — злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И — вдруг:
— Не подумайте, что я — так чч-то: против дружбы, — так чч-то — Николай Терентьича с братом, Иваном, — Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
— Вы-то чем озабочены?
— Я? Да — нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
— Как видите, — я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, — окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и — ахнул: на Киерку.
У Николай Ильича Стороженко
— Да ведь… же… мы?
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
— Как же-с!
— Встречались?
