— Вот то-то и оно, — заключил Зонц. — А люди с ВИТЧ, по мнению Блюменцвейга, — это люди, которые больше не рефлексируют. Они вполне довольны тем, что изменили сами себе. Слышал такой термин «творческое самоубийство»? Так вот это счастливые творческие самоубийцы. Живые трупы. Мертвые души. Которых скушала реальность. Был такой английский поэт Хаусман, не слышали?
— Очень даже слышал, — обиделся Максим на подозрение в невежестве, хотя что именно этот поэт написал, не помнил.
— Ну вот у него был такой стишок. В вольном переводе с английского звучит примерно так:
На последних словах Зонц неожиданно захохотал, но оборвал свой смех так же резко. Нет, у него явно была какая-то кнопка.
— Иными словами, все это — мертвые души. Которые творят для мертвых душ. Вам, кстати, нравятся «Мертвые души»?
— Гоголя? — растерялся Максим.
— Нет, Гегеля, блин! Ну Гоголя, конечно.
— В общем да, — пожал плечами Максим.
— А знаете, что единственной живой душой на весь роман является Чичиков? Все остальные — мертвы либо в прямом смысле, либо в переносном. А почему? Потому что они мыслят узко, не глобально. Даже самые деловитые из них смешны. Они не готовы ничем поступиться ради высоких интересов. И только один Чичиков готов голодать, мерзнуть, врать, изворачиваться, колесить по России.
— Но это ж ради собственной наживы.
— Может быть. Но главное — это сделать большое дело.
— Хорошее дело — государство обманывать и мертвыми торговать.
— Ну, во-первых, мертвыми торгуют и все остальные, если помните. Только он покупает, а они продают. Во-вторых, у нас невозможно государство не обманывать, потому что иначе оно тебя самого обманет. А в-треть-их, он — сам себе государство. Полагаю, он вообще единственный свободный человек в этом романе.
— Поэме.
— Неважно.
— Я немного запутался… И потом, вы… слегка передергиваете идею Блюменцвейга.
Зонц отвлекся от дороги и с интересом посмотрел на Максима.
— Вот как? В чем же?
— Блюменцвейг не имел в виду, что всякий талант есть благо для серого общества. Талант, который выделяется из этого общества ради собственной выгоды за счет еще большего оболванивания общества, страшнее самого серого носителя ВИТЧ.
— Да? — задумчиво переспросил Зонц.
— Да, — твердо сказал Максим. — И Чичиков здесь не лучший пример свободного творческого человека.
— Ну что ж… Может, вы и правы. Хотя, по-моему, сам Блюменцвейг этим тоже грешил. Когда создавал свои театры дегенератов, общества вкладчиков и всякие дикие объединения.
Максим снова почувствовал в интонации Зонца ка-кое-то внутреннее восхищение и даже теплоту по отношению к Блюменцвейгу. Словно он говорил о духовном брате.
— Может быть, но совершенно очевидно, что все эти партии были ему глубоко до лампочки. Ощущение, что он как будто с кем-то боролся.
Зонц достал сигарету и нажал кнопку прикуривателя.
— А он действительно боролся. Сам с собой. И с фоном. Заметь, все его начинания идут вразрез со временем, а их распад происходит именно тогда, когда они начинают сливаться с этим фоном.
— Да, — задумчиво согласился Максим. — Боролся. Или оттягивал.
— Что?
— Не знаю. Он похож на человека, который, потеряв любовь, бросается во все тяжкие. Это какой-то бесконечный вызов себе и реальности.
— Может быть…
Зонц прикурил и, выпустив тонкую струю дыма, добавил:
— Только не надо забывать, что мы сейчас обсуждаем человека, который, полагаю, не совсем психически здоров. Посему… немного критичности не помешает.
Тут Зонц неожиданно рассмеялся. На сей раз смех его почему-то показался Максиму особенно неприятным и фальшивым.
— Впрочем, — сказал Зонц после паузы, — бог с ним, с Блюменцвейгом. У нас другие задачи.
XV
В городе С., что располагался рядом с Привольском, они сделали небольшую остановку и пообедали в ресторане небольшой, но по-московски дорогой гостиницы. За все платил Зонц, что добавляло нервозности в состояние Максима, который ужасно не любил быть кому-то что-то должен.
Попутно они осторожно интересовались у местных жителей насчет Привольска. Сам Зонц в этих краях ни разу не был и потому слегка путался, несмотря на довольно подробную карту, где никакого Привольска не было, только точка, поставленная чьим-то жирным фломастером. Единственное, что смущало Максима, — это то, что их визит был как будто инкогнито. Было не совсем понятно, почему Зонц не может обратиться (со своими-то полномочиями) напрямую к местным властям — те-то наверняка знали, где, что и почем. И вообще их должны были встретить какие-то чиновники или как там принято у власть предержащих. Вместо этого советник президента по культуре спрашивал у местных жителей, где тут Привольск, словно был простым заблудившимся туристом. Впрочем, возможно, Зонц не хотел подымать волну. Вел свою игру и не хотел впутывать в нее лишних людей. Он был элегантен и бесшумен, как пантера.
После получаса блужданий по бездорожью (благо было лето) им попался какой-то подвыпивший дед с авоськой в руке, который прошамкал беззубым ртом, что, мол, была какая-то военная часть на окраине города, а может, и сейчас есть — только там ворота железные и стены с колючей проволокой. На вопрос, где именно эта часть, он только махнул рукой куда-то в сторону неба. Никакого более определенного направления добиться от него так и не удалось. Однако, проплутав еще час, они наконец увидели нечто, отдаленно подходящее под вышеуказанное описание — высокие стены, колючая проволока, железные ворота. Оказывается, все было гораздо ближе, чем они думали. Этот военный объект был почти частью города С., точнее сказать, одна из улиц города фактически упиралась в его железные ворота. Другое дело, что дома в этой части города были заброшены и полуразрушены, асфальт давно растрескался и превратился в пыль, а по краям дороги все заросло лопухами и крапивой. Очевидно, город, если и расширялся, то явно в каком-то другом направлении. Зонц остановил джип за сотню метров до ворот и выключил мотор.
— Ну что, Максим Леонидович, — улыбнулся он, — пойдемте проведаем сектантов?
— Если они там есть, — мрачно ответил Максим, отстегивая ремень безопасности.
— Есть, есть. Куда они денутся… Значит, так. Сначала я проверю их на прочность, а потом подключитесь вы. Обязательно упомяните Блюменцвейга.
— А почему вам самому его не упомянуть? — спросил Максим.
— Потому что святое имя Блюменцвейга из моих уст — это кощунство.
Максим хотел спросить, что же такого святого в имени Блюменцвейга и при чем тут кощунство, но
