Зонц поспешно добавил:
— Я же уже сказал, что для них я всего лишь чиновник. Сегодня одно пообещал, завтра другое сделал. А вы для них свой. Назовете Блюменцвейга, потом представитесь, и тип-топ. И помните, главное — добраться до Купермана. Он же вас знает?
— Знает, — пожал плечами Максим.
— Ну вот. А он у них за главного. В общем, «Вперед!» и, как прибавлял наш замполит Кубиков, «навстречу солнцу и неведомой хуйне!».
«Вот уж точнее не скажешь», — подумал Максим.
Они вышли из джипа. Вокруг стояла липкая тишина, нарушаемая только скрипом песка и хрустом гравия под их ногами.
— Пока признаков жизни не наблюдается, — заметил Зонц и, полностью опровергая это утверждение, передернул затвор непонятно откуда взявшегося пистолета.
Максим испуганно покосился на оружие.
— А это то зачем?
— Не скажите, Максим Леонидович, у них тут строго. Моего помощника в прошлый раз чуть не кокнули.
Максим в первый раз усомнился в безопасности мероприятия. Впрочем, книжку-то все равно надо писать. Или как?
— Вместе весело шагать по просторам… — неожиданно и с какой-то скрытой угрозой запел Зонц. Видимо, от внутреннего напряжения.
Первое, на что они оба обратили внимание, — витиеватая надпись над воротами, вылитая из чугуна или стали, что-то вроде знаменитого 'Arbeit macht frei' в немецких концлагерях. Только здесь было написано другое, а именно: 'Lasciate ogne speranza, voi ch'in-trate'.
— Это еще что? — удивленно спросил Зонц.
— Это из Данте. «Входящие, оставьте упованья». Ну или «Оставь надежду всяк сюда входящий». Кому какой перевод больше нравится.
— Ну-ну, — хмыкнул Зонц.
Максим тем временем стал рассматривать внешнюю стену лагеря. Блочный, щербатый от времени бетон, колючая проволока, кое-где явно пустующие вышки. Вполне себе лагерь. Лая собак только не хватает и одноколейки.
— Мрачновато, — заметил Максим, внутренне поежившись, — неудивительно, что Блюменцвейг не хочет сюда возвращаться.
— Это точно, — неопределенно согласился Зонц.
Подойдя к воротам, он несколько раз ударил кулаком
по железу и крикнул:
— Алло, есть кто дома?
В ту же секунду где-то что-то щелкнуло, и желтый прожектор ослепил Зонца и Максима.
— Здесь закрытая часть ФСБ! — гаркнул чей-то хриплый голос откуда-то сверху.
— А мы как раз из ФСБ! — прикрывая от слепящего света ладонью лицо, крикнул Зонц.
На этот раз не последовало никакой реплики.
— Зачем вы про ФСБ-то? — удивленно спросил Максим.
— А вы считаете, что надо было сказать, что мы из минкульта?
Максим пожал плечами.
Зонц пнул ботинком ворота и снова заорал:
— Алло! Кто у вас тут главный? Пусть выйдет!
— Здесь закрытая часть ФСБ! — ответил тот же голос сверху.
— Блядь! — разозлился Зонц и тихо добавил. — У нас две новости. Хорошая и плохая. Хорошая: на Марсе есть жизнь. Плохая: марсиане — мудаки. Эй! — завопил он. — Смени пластинку! Пусть выйдет главный!
— У нас нет главных, — ответили сверху.
— Ты б вырубил свой прожектор перестройки, а?! — закричал Зонц. — Не видно ж ни хрена.
Эта просьба была проигнорирована.
Зонц снова пнул ногой по двери.
— Здесь закрытая часть ФСБ! — раздался все тот же голос.
— Я сплю, или он реально одно и то же говорит? — удивленно спросил Зонц у Максима. — Ну что? Переходим к плану «Б».
— Хорошо, — помявшись, сказал Максим.
Он сунул два пальца в рот и коротко, но громко свистнул.
— Фуи! Куперман у вас?!
Зонц с уважением посмотрел на Максима — он и сам в детстве пытался научиться свистеть, но так и не смог. Прожектор наверху щелкнул и погас. От светового перепада Максим на секунду потерял всякое зрение.
— А что надо? — вдруг почти буднично спросил голос сверху.
— Поговорить надо, — буркнул Максим.
— А ты кто?
— Я от Блюменцвейга.
— От кого?!
— От Яши Блюменцвейга!
Раздалось какое-то шебуршание, шаги и чьи-то тихие неразборчивые голоса. Наконец слева от ворот, там, где была входная дверь, что-то задребезжало. Затем дверь скрипнула и приоткрылась. Оттуда высунулось дуло автомата.
— Неожиданная реакция на фамилию Блюменцвейг, — сказал Зонц, нащупывая пистолет.
— Похоже, его здесь недолюбливают, — пробормотал Максим.
Но вслед за дулом в проеме возникло немолодое бородатое лицо. Оно внимательно оглядело Зонца и Максима.
— Ты, что ли, к Куперману?
Максим вышел вперед.
— Ну я.
Он присмотрелся к лицу, которое ему показалось знакомым, но вспомнить, кто это, так и не смог.
— А он тебя знает?
— Знает.
Внутренне Максим уже проклинал себя за то, что ввязался в эту авантюру. «Сейчас прошьют меня очередью, буду на том свете рассказывать, как меня за какого-то Блюменцвейга укокошили. Вот там посмеются».
Но пожилой охранник только пожевал ртом и сказал:
— Ты можешь пройти на КПП, а твой друг пусть стоит где стоит.
Максим переглянулся с Зонцем. Тот кивнул и тихо шепнул:
— Еще одна хорошая новость: Куперман явно жив.
Но Максиму было не до шуток. Он мысленно перекрестился и вошел в открывшийся проем. Железная дверь, скрипнув, закрылась за его спиной.
Внутри была обычная обстановка советского военного КПП: желтый электрический свет, кирпичные стены, закуток для пропусков с плексигласовым окошком.
Максима обыскал второй охранник и, не найдя оружия, усадил на стул с порванным сиденьем, из которого торчала вата, как будто в нем уже покопался Остап Бендер. Первый охранник, тот, что впустил Максима, все это время стоял рядом, сжимая в узловатых морщинистых руках Калашников.
— Куперман сейчас подойдет, — сказал он. — Надеюсь, он тебя вспомнит.
«Мило, — подумал Максим. — А если не вспомнит?»
Перед его глазами почему-то встала душещипательная картинка. Входит Куперман и говорит: «Нет, я его не помню». Дальше Максим падает на колени и умоляет Купермана вспомнить, но поздно — его
